Посторонний
20.08.2010, 02:57
Жареный петух. Он же — Феникс...
Д. Быков.
http://www.novayagazeta.ru/data/2010/086/26.html
Исследуя тему пожара в русской культуре, натыкаешься на поразительную вещь. Пожар — символ не только (и даже не столько) конца, разрушения и гибели, сколько обновления и возрождения. Это тем более удивительно, что страна у нас в общем деревянная и горела вплоть до начала ХХ века по любому поводу, будь то засуха или нашествие, перепой или недосмотр. Этот год показал, что изменилось в общем немногое.
Скажу больше: пожар в отечественном искусстве — чаще всего метафора запоздалой перемены: довели до крайности — теперь, хочешь не хочешь, придется что-то делать. Он никогда не бывает делом рук конкретных поджигателей — если, конечно, речь не идет о пожаре предполагаемой новой войны, см. агитроман Ник. Шпанова «Поджигатели». Пожар происходит сам собой, как естественное вмешательство Бога в ситуацию, которую долее терпеть невозможно. Пословица насчет жареного петуха, который в зад клюет, — того же пожарного происхождения: ведь жареный петух образуется в результате сельского пожара, традиционно называемого, кстати, красным петухом! Как только ситуация доходит до выгорания целых городов — Россия спешно выполняет все те модернизационные мероприятия, до которых у нее прежде не доходили руки. Пожар уничтожает все то, что отжило, все, что жалко было реформировать, и тогда — хочешь не хочешь — приходится начинать с нуля, с «погорельщины». В России страшное количество сел, носящих пожарные названия, всяких гореловок и погорелых; в непосредственном соседстве с селом Высокое Калязинского района Тверской области, где проживает легендарный блогер top-lap, взыскующий рынды, — находится деревня с лаконичным названием Горели. Да, горели и отстроились, и это оказалось главным событием в истории данного населенного пункта. Потому что пока не горели — жили так, как жить нельзя; но вмешались естественные причины — и история выбралась из водомоины, из складки, и потекла себе дальше. Разумеется, это сопряжено с жертвами, и куда более многочисленными, чем в этом году, потому что пожар — самое масштабное, неумолимое и неостановимое из стихийных бедствий. И все, что здесь будет сказано, ни в какой степени не оправдывает тех, кто недосмотрел, не уберег, не озаботился своевременным предупреждением и т.д. Но России в высшей степени присуща болезнь — или уж, не знаю, национальная особенность, — которую я назвал бы синдромом Феникса: она способна возродиться только из пепла. Потоп не срабатывает. Знаменитая строчка: «Пожар способствовал ей много к украшенью» смешна не потому, что полковник Скалозуб выражается коряво, а потому, что он говорит сущую правду. Если бы не пожар 1812 года, — который, кстати, представлялся Толстому делом промысла, а не конкретных поджигателей, — вторая столица России оставалась бы деревянной. Каменные дома тоже горели, но их сгорело две с половиной тысячи против шести с половиной тысяч деревянных. Пожар, целиком охвативший европейскую столицу, был явлением небывалым, по крайней мере во второй декаде просвещенного столетия (ср. аналогичный по масштабам великий лондонский пожар 1666 года); зато именно после него Москва обрела Садовое кольцо. Спасибо Наполеону — без него бы когда-то собрались...
.....Очень дурно, что Россия умеет обновляться только по рецепту Феникса. Но что ж поделать, если управляют ею, как правило, довольно ужасные сущности, которых иначе просто не выгонишь? Тут уж только выжигать...
....Когда-нибудь — и, думаю, скоро — великая жара-2010 войдет в литературу так же, как жаркое лето 1972 года (отлично помню его): не забудем, что именно тогдашние жара и пожары — фон действия трифоновского «Старика» с его отчетливым предчувствием великих перемен. Что же сгорело в огне 2010 года? Неужели мы допустим, чтобы огонь этот оказался напрасным, чтобы напрасны — и забыты — оказались его жертвы? Неужели главным итогом происшедшего останется фарсовый разговор премьера с президентом по телефону — разговор, немедленно превращенный самодеятельными умельцами в клип на песню «Все хорошо, прекрасная маркиза»: «Огонь усадьбу всю спалил, потом конюшню охватил»… Нет. Не похоже. Похоже на то, что именно на этих пожарах актуализировались лучшие качества, с которыми ассоциируется местный характер: мгновенная взаимопомощь, сбор средств, отличная самоорганизация… И героизм был, и презрение к судьбе, и насмешка над ней — очень русская, нигде больше не встречающаяся: высший и самый благородный цинизм. Никто так не умеет шутить в роковые минуты, как население России, — и это единственный способ самосохранения человеческого в местном торфяном болоте. Но давно я не видел свою страну такой свободной.
А что сгорит? Многое сгорит. Вера во власть и ее всесилие; вера в стабильность и ее благотворность; патернализм; отождествление патриотизма с лояльностью; уверенность в благотворности запретов. Может статься, кто-то даже додумается наконец, что «деревня» — понятие безнадежно анахроническое, что деревни сохранились в наше время разве что в Африке, и то не везде, что советская попытка заменить деревни колхозами была хоть и кровава, и чрезвычайно груба, а все-таки неизбежна; что жить так, как живет сегодня русская деревня, попросту нельзя, и пора менять ее на иную форму устроения сельского быта, как давно произошло во всем прочем мире… И уж что безусловно сгорит — так это уверенность в том, что можно протянуть в таком полусонном состоянии еще десять, двенадцать, пятнадцать лет… Нельзя. Не та страна. В некоторый момент осыпание переходит в обрушение.
И если все это будет понято — а оно, кажется, понимается почти всеми, и трезвомыслие распространяется по России, как лесной пожар, — Феникс в очередной раз вылетит из огня.
Жаль, что такой ценой. Но давайте наконец иметь дело с той страной, которая есть.
Д. Быков.
http://www.novayagazeta.ru/data/2010/086/26.html
Исследуя тему пожара в русской культуре, натыкаешься на поразительную вещь. Пожар — символ не только (и даже не столько) конца, разрушения и гибели, сколько обновления и возрождения. Это тем более удивительно, что страна у нас в общем деревянная и горела вплоть до начала ХХ века по любому поводу, будь то засуха или нашествие, перепой или недосмотр. Этот год показал, что изменилось в общем немногое.
Скажу больше: пожар в отечественном искусстве — чаще всего метафора запоздалой перемены: довели до крайности — теперь, хочешь не хочешь, придется что-то делать. Он никогда не бывает делом рук конкретных поджигателей — если, конечно, речь не идет о пожаре предполагаемой новой войны, см. агитроман Ник. Шпанова «Поджигатели». Пожар происходит сам собой, как естественное вмешательство Бога в ситуацию, которую долее терпеть невозможно. Пословица насчет жареного петуха, который в зад клюет, — того же пожарного происхождения: ведь жареный петух образуется в результате сельского пожара, традиционно называемого, кстати, красным петухом! Как только ситуация доходит до выгорания целых городов — Россия спешно выполняет все те модернизационные мероприятия, до которых у нее прежде не доходили руки. Пожар уничтожает все то, что отжило, все, что жалко было реформировать, и тогда — хочешь не хочешь — приходится начинать с нуля, с «погорельщины». В России страшное количество сел, носящих пожарные названия, всяких гореловок и погорелых; в непосредственном соседстве с селом Высокое Калязинского района Тверской области, где проживает легендарный блогер top-lap, взыскующий рынды, — находится деревня с лаконичным названием Горели. Да, горели и отстроились, и это оказалось главным событием в истории данного населенного пункта. Потому что пока не горели — жили так, как жить нельзя; но вмешались естественные причины — и история выбралась из водомоины, из складки, и потекла себе дальше. Разумеется, это сопряжено с жертвами, и куда более многочисленными, чем в этом году, потому что пожар — самое масштабное, неумолимое и неостановимое из стихийных бедствий. И все, что здесь будет сказано, ни в какой степени не оправдывает тех, кто недосмотрел, не уберег, не озаботился своевременным предупреждением и т.д. Но России в высшей степени присуща болезнь — или уж, не знаю, национальная особенность, — которую я назвал бы синдромом Феникса: она способна возродиться только из пепла. Потоп не срабатывает. Знаменитая строчка: «Пожар способствовал ей много к украшенью» смешна не потому, что полковник Скалозуб выражается коряво, а потому, что он говорит сущую правду. Если бы не пожар 1812 года, — который, кстати, представлялся Толстому делом промысла, а не конкретных поджигателей, — вторая столица России оставалась бы деревянной. Каменные дома тоже горели, но их сгорело две с половиной тысячи против шести с половиной тысяч деревянных. Пожар, целиком охвативший европейскую столицу, был явлением небывалым, по крайней мере во второй декаде просвещенного столетия (ср. аналогичный по масштабам великий лондонский пожар 1666 года); зато именно после него Москва обрела Садовое кольцо. Спасибо Наполеону — без него бы когда-то собрались...
.....Очень дурно, что Россия умеет обновляться только по рецепту Феникса. Но что ж поделать, если управляют ею, как правило, довольно ужасные сущности, которых иначе просто не выгонишь? Тут уж только выжигать...
....Когда-нибудь — и, думаю, скоро — великая жара-2010 войдет в литературу так же, как жаркое лето 1972 года (отлично помню его): не забудем, что именно тогдашние жара и пожары — фон действия трифоновского «Старика» с его отчетливым предчувствием великих перемен. Что же сгорело в огне 2010 года? Неужели мы допустим, чтобы огонь этот оказался напрасным, чтобы напрасны — и забыты — оказались его жертвы? Неужели главным итогом происшедшего останется фарсовый разговор премьера с президентом по телефону — разговор, немедленно превращенный самодеятельными умельцами в клип на песню «Все хорошо, прекрасная маркиза»: «Огонь усадьбу всю спалил, потом конюшню охватил»… Нет. Не похоже. Похоже на то, что именно на этих пожарах актуализировались лучшие качества, с которыми ассоциируется местный характер: мгновенная взаимопомощь, сбор средств, отличная самоорганизация… И героизм был, и презрение к судьбе, и насмешка над ней — очень русская, нигде больше не встречающаяся: высший и самый благородный цинизм. Никто так не умеет шутить в роковые минуты, как население России, — и это единственный способ самосохранения человеческого в местном торфяном болоте. Но давно я не видел свою страну такой свободной.
А что сгорит? Многое сгорит. Вера во власть и ее всесилие; вера в стабильность и ее благотворность; патернализм; отождествление патриотизма с лояльностью; уверенность в благотворности запретов. Может статься, кто-то даже додумается наконец, что «деревня» — понятие безнадежно анахроническое, что деревни сохранились в наше время разве что в Африке, и то не везде, что советская попытка заменить деревни колхозами была хоть и кровава, и чрезвычайно груба, а все-таки неизбежна; что жить так, как живет сегодня русская деревня, попросту нельзя, и пора менять ее на иную форму устроения сельского быта, как давно произошло во всем прочем мире… И уж что безусловно сгорит — так это уверенность в том, что можно протянуть в таком полусонном состоянии еще десять, двенадцать, пятнадцать лет… Нельзя. Не та страна. В некоторый момент осыпание переходит в обрушение.
И если все это будет понято — а оно, кажется, понимается почти всеми, и трезвомыслие распространяется по России, как лесной пожар, — Феникс в очередной раз вылетит из огня.
Жаль, что такой ценой. Но давайте наконец иметь дело с той страной, которая есть.