делюсь дальше...не стихи, но люблю очень...первый фрагмент из ЖЖ небезызвестной Тины merienn, мама двоих сыновей 
"Я знаю, что все пройдет.
Что не успею оглянуться - и мальчики будут выше меня, и станут говорит басом, и тырить друг у друга новые лезвия для бритья, и приносить мне на день рождения - допустим, духи, или перстень с крупным камнем, аметистовый! - как я люблю, и рассказывать мне про своих детей, и мы будем сравнивать и гадать - кто на кого похож, и я буду им печь кекс с шоколадной глазурью, а они мне сыграют вдвоем что-нибудь свое, написанное специально для меня, и может быть, мы поедем вместе снова куда-нибудь - как сейчас, но пригласят нас с папой они - гиганты и красавчики.
А пока я тащу этот корабль посуху, и устаю, и сажусь передохнуть на придорожный камень, и вижу, что дорога впереди идет немного в гору, а дальше - совсем уходит за линию синих гор, и пробую поплакать, пока никто не видит, а уже не могу - потому что совсем уже взрослая, и плакать не тянет, это просто по архаичной привычке - и душа совсем не тяжелая, душа легкая, вот новость! хоть и крепкая стала душа, что твой кремень, и понимаю, что на самом деле хочу молча думать и подставлять шею теплому ветру, и знать, что везде все хорошо, и спокойно, и все живы, здоровы и позвякивают тарелками,
и надо все время думать про них - почему они такие худые, и не едят ничего, и как их облепить со всех сторон скорлупой и прозрачной оболочкой, и заставлять, и обласкать, и удержать, и отпускать, и все-таки держать, и думать дни и ночи, и проверять одеяла, и проверять окна и двери, и проверять как переходят улицу, и проверять как пишут буквами слова, и проверять, как уходят с чужими детьми, и проверять, и верить, и не верить,
и передохнув, снова встать и тянуть корабль на горку, потому что этот путь мне нужен, как пахарю - борозда.
Я знаю, что все пройдет.
Только немного отдохну."
авторство второго фрагмента мне до сих пор неизвестно, вычитано сто лет назад опять же на еве:
"Коза гуляет"
Маленький человек (нет и двух лет) устал ужасно. Прожит огромный день – ветер, снег, собаки, санки, фонари. Глаза у Сашонка слипаются, ноги заплетаются. Кажется, выключи свет – и он заснёт мгновенно.
Купаю, засовываю в пижаму, укладываю, гашу свет.
- Спи, Сашка, храни тебя Бог.
- Бог, - тихонько повторяет он в такой же тональности. Что он имеет ввиду – не знаю. Похоже на пароль и отзыв. Ритуал.
За дверью тишина. Но не обольщаюсь – за работу не сажусь, новости не включаю. Не пройдёт и пяти минут, как из темноты прозвучит бодрый голос:
- Папа!
- Что?
- Молока и песенку!
Заказ совершенно кабацкий, залихватский. Всё равно как «Двести грамм и солёный огурец!» ПО голосу слышно, что сна у парня ни в одном глазу.
Приношу бутылку, сую куда – то в темноту. Оттуда уже протянуты маленькие тёплые ручки. Он забирает бутылку и предусмотрительно осведомляется:
- Тёпло?
- Тёплое, не волнуйся.
- Не горЯче? - второе «е» на конце прилагательных он считает лишним.
- Нет, не горячее. Пей.
Слышен мощный всасывающий хлюп, потом в бутылку пробулькивает воздух, и парень командует:
- Баю – бай!
Непонятно, как можно так чётко говорить с соской во рту. «Баю – баюшки – баю», - начинаю я, а он перебивает:
- Другую!
- Какую?
- Пулю!
* * *
В первый раз я взял его на руки баюкать почти два года назад. Главная мысль была: не уронить (не дай Бог). Вторая – пристроить его поудобнее. И невероятно интересно было рассматривать его лицо – всё с ладошку. Глаза, губы, носик… Вдруг я услышал:
Помнят псы – атаманы,
Помнят польские паны
Конармейские наши клинки!
Господи! Оказывается, я его баюкаю под песню Гражданской войны: «По военной дороге шёл в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год…» С интересом слушал, как эта песня с начала до конца, неизвестно откуда всплывая.
Знаю откуда. Дед меня баюкал, носил на руках, пел. Выходит эта «запись» конца сороковых. Что же за устройство такое? – ни черта не понимаю, важнейшие дела забываю, пять (если не больше) сотрясений мозга, а дедовская колыбельная уцелела. К слову, дед был на шесть лет младше меня теперешнего.
По военной дороге 1918 мы с Сашонком плыли месяца два – три. Песня пелась уже автоматически , под чмоканье публики и зверскую зевоту исполнителя. При этом я мог свободно думать о чём угодно – о работе, то есть. Мысленно сочиняешь заметку, а песня - совершенно утратив мелодию и смысл плывёт на автопилоте, давно уже съехав с марша в колею колыбельной. В очередной раз дождавшись финальной клятвы:
По курганам знакомым
За любимым наркомом
Мы коней боевых Поведём! –
большой палец переходит с указательного на средний, на безымянный, на мизинец, отмечая конец очередного круга, где финишная черта «…поведём!» незаметно превращается в стартовую – « По военной дороге…»
Намотаешь кругов пять – семь и стараешься разглядеть в почти полной темноте – закрылись ли глазки…
… В июне 1996 года я вдруг затянул «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить – с нашим атаманом не приходится тужить».
Под эту махновщину тоже оказалось удобно: ему спать, мне – толкать коляску и думать.
…Потом была чёрная разлука.
…Потом была встреча. И в первый вечер я запел ему на всякий случай «Баю – баюшки – баю». Вдруг, думаю, малый отвык от военных песен и они его будут не усыплять, а будоражить?
«Баю – баюшки – баю» нам понравилось. Тем более что почти сразу открылась золотая жила:
Баю – баюшки – баю,
Звери спят в ночном лесу.
Баю – баюшки – баю,
Спит медведь
В ночном лесу.
Без всяких умственных усилий язык сам подставляет бесконечный ряд: «спит лиса», «волки спят», «ёжик спит», «спит олень»… Зверей в этом ночном лесу бесчисленное множество, и все они спят, подавая хороший пример.
А ещё птички спят в ночном саду, и рыбки спят в ночном пруду… (Иногда замечаешь, что язык заплёлся и птичка спит в ночном пруду.)
Но скоро оказалось, что эта классическая колыбельная (баю – бай) усыпляет гораздо медленнее, чем безумные и для слушателя бессмысленные белые кости тлеющие на Дону и в Замостье.
Медведь, лиса, волки, мыши – понятно кто. У них понятное занятие – крепко спать в ночном лесу. И колыбельная не выполняет своего назначения, потому что ему хочется узнать, кто ещё в этом ночном лесу живёт. А сверкающие штыки вовсе не будоражат, потому что ничего не значат. Просто ритмичное бормотание, «взрослый лепет».
Естественно, я пытался прервать бесконечное перечисление спящих животных. Но. Сашонок немедленно научился торговаться, как цыган.
После того, как все медведи, и волки, и жабы, и тигры, и даже кони по пять раз выспались, я делаю попытку смыться.
- Всё Сашка, спи.
Но почти уснувший младенец вскрикивает отчаянно и жалобно:
- Баю – бай!
- Нет, я тебе уже сто раз спел.
- Баю – бай! – и сквозь слёзы: - мАнькую! (Короткую, значит.)
- Ну, ладно, маленькую.
- И я начинаю: - Баю – баюшки…
- Папа, сядь!
Хитроумная малявка знает, что стоящий папа может внезапно ускользнуть. Смешно, что уткнувшись носом в матрасик и задрав попку (он всё ещё спит на четвереньках), он по звуку определяет, что я коварно пытаюсь петь стоя. Сажусь.
- Баю – баюшки – баю…
- Большую!
- Сашка, мы же договаривались: маленькую.
- Большую! – басом.
«Большую» и «много» он всегда говорит громко, басом. А «маленькую» и «чуть – чуть» - тихо и пискляво. И чем мельче предмет, тем писклявее о нём говориться. Крошки хлеба – вообще ультразвук.
- Ладно, большую. Но, последнюю. Хорошо?
Опять весь животный мир засыпает в ночных лесах, садах, прудах.
- Всё, спи.
- Баю – бай!
- Ну мы же договаривались – последнюю. Я спел.
- Маленькую! – в жалобном голосе намёк на близкое рыдание.
И всё по новой. С договорённостями он считается не больше чеченца.
Репертуар потихонечку рос, а Сашка учился заказывать
После того, как папа пойман, усажен и затягивает «Баю – баюшки», голос из темноты строго перебивает:
- Другую! – Тон безапелляционный, приказывающий.
- Какую?
- Другую.
- Эх, дороги, пыль, да туман – начинаю я. Если не перебьёт на первой же строчке – значит, я угадал.
Какое- то время было так: есть «Баю – бай» и «другую». А какую другую – выяснялось методом проб и ошибок.
Потом начались сложности.
- Баю – баюшки…
- Другую!
- Какую?
- Пулю!
- А первАя пуля, а первАя пуля…
- Другую!
- Сашка, ты же просишь «пулю», я и пою.
- Другую!
Я задумался. Он в этих случаях никогда не торопит, молча ждёт, чувствует, как я стараюсь.
- Эх, дороги, пыль, да туман…Эту?
- Да.
Оказывается, он где то в середине новой песни отметил знакомое (хоть и совершенно непонятное ему) слово.
Вьётся пыль под сапогами
Степями, полями,
А кругом бушует пламя
Да пули свистят…
Но с этими пулями вышла морока. Бывало, только с четвёртого – пятого захода попадал я на желательную ему песню. Оказалось, к некоторому моему ужасу, что все песни, которые из меня (из ниоткуда) стали вылезать, набиты пулями. И «Каховка», («Гремела атака, и пули звенели…»), и «Эх, дороги», и…
* * *
Песни деда (для меня это было имя – поэтому с большой буквы). Они всплыли, появились. Некоторые сразу, целиком. Некоторые – постепенно, от частого употребления. Как переводная картинка: трёшь, трёшь – тусклая бумажка становится тоньше, потом сползает, открывая чистую, яркую…
Когда внезапно запелась «Каховка», то совершенно неожиданно обнаружилось, что именно в ней знаменитый бронепоезд стоит на запасном пути.
Недели две пел я «Там в дали за рекой загорались огни». Потом сам собою всплыл последний куплет.
Обожаю своего сынульку!!!!!!!
