Еще один отрывок... но не мой.

[Ingrida]

Сообщение от ka-ten-ka

Серьезно-серьезно! А сама Вы не пишете?

Вот чего нет, того нет...
Немного баловалась в студенческие годы, но с тех пор уже столько времени прошло...
Я не писатель, я читатель

[Ingrida]

[...]
Я так хочу быть с Тобой! Без Тебя и этих писем моя жизнь была бы совершенно лишена смысла. Ты только послушай, чего стоят мои дни. Просыпаюсь я за полчаса до будильника, потому что жутко боюсь его наглого, равнодушного, оглушительного звона. Если я не успеваю вовремя вернуться из своих снов и он меня всё-таки будит, то потом я чувствую неумолимое отчаяние, похожее на тупую физическую боль. Этот пронзительный истерический звук, словно каток, проезжает по мне, давя, деформируя, намертво приклеивая к действительности... Знаю, как неинтересны Тебе эти рассуждения, но ведь Ты их никогда не прочтёшь... И хорошо, что не прочтёшь, потому что откровенность не сближает людей, а разделяет их, отдаляет друг от друга. Ведь в момент откровения человек углубляется, как в тоннель, в самого себя; уходит всё дальше, дальше, дальше от того, перед кем он раскрывается, от того, кто не решается, или не хочет, или не догадывается следовать за ним. Если бы Ты был рядом, здесь, живой, я бы никогда не стала рассказывать Тебе таких вещей. Ты, как и все остальные, ничего бы про меня не знал. Слушай дальше. Я вылезаю из постели, включаю музыку, бреду на кухню варить кофе. Там уже топчется бабушка. Отгородившись от мира стеной глухоты, она громыхает посудой, суетится, хлопочет, аж лоб весь в поту, будто готовит пир самому халифу! А всего-то навсего из кусочков хлеба, тёртой картошки, сахара и молока сооружает себе какое-то птичье кушанье. Я смотрю то на хлопочущую бабушку, то на невозмутимых женщин Вермеера, вырезанных из какого-то журнала и прилепленных к стене кусочками пластилина, то на мигающий огонёк самолёта за окном, слышу, как «Sex Pistols» с наслаждением орут «No future, no future, no future to you!» Всё это так не сочетается и так взаимосвязано, что превращается в неразрывный круг, из которого я уже никогда не выйду. Потом я умываюсь, одеваюсь, прихорашиваюсь, крашусь, долго смотрю в зеркало - пока не наступит странный, захватывающий дух момент, когда я уже не узнаю своего отражения. Женщина по ту сторону стекла глядит на меня, не скрывая презрения и враждебности. Я спускаюсь на лифте, выхожу в декабрьскую темноту: выпал снег, и пахнет зимой. Ты не замечал, что в зимнюю пору запах у мира такой, какой он есть на самом деле? В другое время года этот первозданный аромат мира заглушен запахами оттаивающей земли, распускающихся почек, травы, липового цвета, земляники, яблок, мёда, хризантем, дождя, гниющих листьев... А зимой, когда всё застывает, замирает, покрывается снегом и леденеет, чувствуется истинный запах мира, бытия. Холодный, чистый, ясный, невыразимый... Освежающий и хватающий за душу, внушающий надежду и тут же её отнимающий - и вечный, как тоска. А замечал ли Ты, какой странный звук слышится в этом пахучем воздухе самыми холодными зимними ночами? Днём этот звук приглушён, вечером он дарит веру, а по утрам, совсем замирая, вызывает слёзы. Когда всё это вихрем врывается в моё приоткрытое окно, а где-то далеко-далеко слышится гудок паровоза - вдруг охватывает такое необузданное желание жить!

Но сейчас я бегу через мост Жирмуну, с удовольствием слушая, как цокают мои сапожки на высоких каблуках. Каждое утро я встречаю одного ужасно длинного и худого старика с седой бородкой, глубоко и близко посаженными глазами, аристократическим носом и большим, капризно изогнутым ртом. Он носит пёструю вязаную шапку со смешным помпоном и такие же рукавицы, из-за чего смахивает на огромного состарившегося ребёнка. На длинном поводке он тянет коротышку-пса неопределённой породы. До Твоего появления аскетическое лицо этого старика, блёкло светящееся в утренних сумерках, было для меня единственной радостью за весь день. Я забираюсь в троллейбус. Здесь, особенно в часы пик, повседневное людское равнодушие оборачивается ненавистью, которая видна в напряжённых спинах, агрессивно оттопыренных локтях, прорывается в неприятных запахах, злых словах или деланных улыбках. Бывают дни, когда все люди кажутся чудовищно некрасивыми. Бывают дни, когда я встречаю только тех, кого когда-то любила. Бывают дни, когда единственное моё спасение - городские деревья: голые, замёрзшие, дрожащие от стай голодных, нахохлившихся воробьёв. Но теперь у меня есть Ты, и моя любовь освещает все дни ярким оранжевым светом.

По сырым коридорам бывшего монастыря бегу, цокая, в столовую выпить кофе и выкурить сигаретку - обязательный ежеутренний ритуал. Сажусь за столик натурщиц. Там уже не меньше получаса шумно обмениваются впечатлениями от прошедшей ночи длинная косоглазая Милда, пышная, как богиня плодородия, Ируте, стареющая, с мраморными чертами Ванда и рыжеволосая воображала Соня, позирующая только «ради искусства» и оттого не скрывающая презрения ко всем остальным. Чуть в стороне, расположившись на двух стульях, жутко раскрашенными глазами наблюдает за нами поверх газеты Ингеборга. Она то и дело вздрагивает, и непонятно как вдетые в её уши новгородские сувенирные колокольчики тихо позванивают.

- Ну здравствуй, Аните, - восклицает Милда, одним глазом глядя на потолок, другим на меня, - говорят, тебя видели с Повиласом Аршаускасом. Ну, и как мужичок?
- Ты же видишь, какая бледная - значит, класс! - трясётся от восторга Ируте.
- Он хороший артист. Мне понравилось, как он того шпиона сыграл. Помните, там ещё Будрайтис был? А его Гамлет - это шедевр, - с апломбом чеканит слова Соня. - А знаете, что женщин над входом в театр, а ещё тех, что в фойе, где фонтан - их всех с меня делали? Лица не похожи, но фигуры и особенно руки - мои, - она вытягивает вперед свои тонкие лапки с пальцами почти одинаковой длины.

[Ingrida]

- До чего мне нравится эта твоя блузка, сама шила? - говорит Ванда и щупает рукав моей чёрной кофты.
- Траур к лицу Электре, - изрекает Ингеборга и начинает трястись - надо понимать, смеётся. Зелёные, розовые, жёлтые, синие перья на её широкополой шляпе приходят в движение, будто поднялся ветер.
Потом они оставляют меня в покое и заговаривают о новогодних покупках. Ируте разворачивает окорок и самый большой кусок суёт мне:
- Ешь, ешь, а то такую тощую никто и трахать не захочет. Все любят, чтоб помягче было. Точно говорю!

Я испытываю странное чувство, глядя на них. Иногда это прилив ненависти или раздражения, а иногда - жалости; но чаще всего я завидую их жадной, ненасытной, животной привязанности к миру. Довольству жизнью и собой, которое я давно утратила.

Ингеборга медленно опускает газету. Её лицо добела напудрено, как у актёра театра Кабуки, на щеках толстый слой румян, а губы - бесформенные, похожие на бутафорскую рану. Не спуская с меня глаз, обведённых чёрными, зелёными, синими кругами - точно подбитых, - она произносит:
- Я слышала, мальчик твой умер? Траур к лицу Электре. Mourning becomes Electra. Юджин О'Нил, - Она как-то говорила, что закончила факультет журналистики, а почему стала такой, как сейчас, - неизвестно...

Я вскакиваю, опрокинув стул. Выбегаю из столовой. Знаю, что все пялятся мне вслед. По пути в новое здание института встречаю Кошачью Мамашу:
- Анюточка, деточка дорогая, тебе не нужен котёнок, такой хороший котёнок, я видела, как строители эти дурные пинали, такой пятнистый котёнок, без глазика одного, - её крошечное, морщинистое, плоское, как у сушёной рыбы, личико перекошено от боли. В одной руке, обтянутой чёрной кружевной перчаткой, она держит полиэтиленовый пакет с котлетами и печёнкой, в другой - бархатный ридикюль, вышитый бисером. В ней непостижимым образом сочетаются скупость, бедность, неряшество, жалостливость и остатки былой роскоши... - Принесла я этого котёнка домой, но другие кошки его не принимают, Анюточка, дорогая.

Вру, что у меня есть собака, и мчусь дальше. В студии все сидят где попало - на столах, тумбах, мольбертах, подоконниках, молча курят, даже не включив света. Когда я вхожу, этот стоп-кадр оживает. Зажигается свет, включается радио. Все бросаются двигать столы, резать бумагу, искать кнопки, делиться стирательными резинками.

Я раздеваюсь за ширмой, изрисованной фривольными картинками. Осторожно ступаю босиком по грязному полу, покрытому графитной и угольной пылью. Усаживаюсь на расстеленное покрывало. Включают рефлектор. Я прошу, чтобы там, куда должен быть направлен мой взгляд, нарисовали синий кружок. Смотрю на него, пока он не начинает пульсировать: то приближается, то удаляется, расширяется, сужается, становится отверстием, выступом в стене, желтеет, зеленеет, краснеет, чернеет, разливается бесформенным пятном и вдруг становится Твоим лицом - я чуть не вскрикиваю. Рефлектор греет мне левый бок, я знаю, что там уже проглядывают капилляры, похожие на причудливую японскую татуировку. Я представляю себе, как тщательно вычертит их красным карандашом Вигис, почти прижавшись осёдланным очками носом к мольберту, а Марюс вообще начнёт весь рисунок с узора этих капилляров и только потом видимым ему одному контуром обведёт всё тело, будет заштриховывать очень осторожно, приоткрыв рот, словно моделируя мой образ своим дыханием или жизненной энергией. Девушки обычно начинают рисунок с лица, оставляя интимные детали на потом...
- Kiedy znalazłem się blisko UFO, auto stanęło… - загадочно произносит диктор, и слышится набивший всем оскомину шлягер «Modern Talking».

И так - каждый день. Меняются студии, меняются лица рисующих, меняются отношения (где-то они напряжённые, порой доходящие до стычек, где-то - уютные, тёплые, где-то безразличные или сопровождаемые конкуренцией, завистью и позёрством). Меняются преподаватели: одни вихрем влетают и вылетают, даже не взглянув на рисунки, другие долго и нудно разъясняют каждую ненужную мелочь; одни называют меня «моделью» и, обращая внимание студентов на какие-то детали, касаются моего тела кончиком карандаша; другие трогают руками - скользкими, липкими движениями; третьи угощают меня конфетами, и все до одного сравнивают меня с какой-нибудь картиной: Боттичелли, Энгра, Дельво, Берн Джонса... А радио не умолкает никогда.
- Sprawa markiza de Sade nabrała szerszego znaczenia i trwa po dzień dzisieszy...

Отрываю взгляд от синего кружка и в буквальном смысле слова начинаю считать ворон: одна, две, три... Весной сюда прилетают чайки.

Скоро начнётся самое главное развлечение - обеденный перерыв, во время которого в столовой появится и мужская половина позирующих: неприятно похожий на обезьяну Тадас, цыган Лаврентий с огненным взглядом, очкастый Сухарь с пухлым портфелем под мышкой - очень интеллигентного вида, позирующий абсолютно голым, без всяких фиговых листков; приплясывая и мурлыча под нос песенку, вбежит восьмидесятилетний Вечный Феликс, который не мылся по меньшей мере лет тридцать... Конечно, всё это Тебе неинтересно. Иногда жизнь кажется мне попросту невкусной, как остывший кусок мяса в немытой жестяной тарелке.

Но вот, вырвавшись из всех клеток, капканов, студий, столовых, домов моделей, троллейбусов, я бегу в наступающей темноте через мост, под которым с шумом плывут льдины. Снова встречаю красивого старика: он несет под мышкой маленькую ёлочку, и на меня накатывает неописуемая, неистовая, знакомая разве что птицам радость! Ведь целый вечер и всю ночь я буду с Тобой! Перед сном я гадаю. Закрыв глаза, листаю «Лунную коллекцию», тыкаю наугад пальцем, читаю:

И оставили меня
в этом страшном лунном свете
на пути широком, ровном,
с беспокойным сердцем,
ясной головой
и именем сомнамбулы
непроизнесённым.

Винцас Миколайтис-Путинас. «Сомнамбула». Я не выдерживаю - плачу.
Пожалуйста, не оставляй меня в эту страшную новогоднюю ночь! Она уже вот-вот наступит! Вокруг будет много людей, каждый будет предлагать свою музыку, свои дурацкие убеждения, свой путь, своего бога, свою любовь - себя, себя, себя - позабыв, что есть я. Не вспоминая о том, что есть я, меня будут целовать, ласкать, раздевать. В конце концов я кому-нибудь из них отдамся - помнишь, Повилас говорил: «Грешно обрекать такое красивое тело на одиночество». Грешно не быть грешной, потому что я чувствую глупую обязанность как-то оправдать это данное мне богом совершенное тело, потому что я не верю в бога, не верю ни во что, только в Тебя, только в нашу любовь... И потому буду нежной и покорной с тем, кто меня ласкает, буду отзываться на каждое движение его безумно жадного тела... Знаю, Ты не любишь цинизма, ведь его не любил и А. Блок - недавно прочла в одной анкете...

Гядиминас, я боюсь себя! Поэтому в первое утро Нового года я перекрасила волосы в чёрный цвет. Кругом так пусто, так безжизненно, а ведь ещё целый месяц во всех дворах будут валяться ёлочные скелеты, покрытые клочьями ваты, тоскливо развевающимся блестящим дождиком - как упрёк, как напоминание о том, что всё проходит и всё бессмысленно. В конце концов кто-нибудь не выдержит и, собрав их в кучу, подожжёт... Да, я всё окрашиваю в чёрное. И делаю это сознательно. Я ещё в детстве заметила, что всё в жизни идёт приливами и отливами. Тогда это казалось само собой разумеющимся: если смеёшься - скоро будешь плакать, и наоборот. Я ещё думала, что можно обмануть судьбу: инсценируя отлив, вызвать прилив. В детстве, бывало, я силой выжимала слёзы, стосковавшись по веселью. Странно, я постоянно вспоминаю детство. Вот уж нашла что вспоминать! Прошлое всё ширится, а будущее - сужается, уменьшается, надежд уже давно - никаких, хроническая безнадёжность... Это неправда! Я ведь люблю Тебя! Как Ты думаешь, Ты меня достоин?

[...]

[Ingrida]

Повешу еще немножко из первой части... Вот ведь совпадение - сегодня день рождения автора, а у меня и из головы вон. Ей бы исполнилось 50. Но навсегда осталось 45...
С днем рождения, Юрга
__________________________________________________ ___________

[...]
Шешелис явился через полчаса.

- Привет, Сфинкс, - он меня теперь по-другому и не называет, - как твоя love story? Продвигается? Знаешь, эта твоя любовь - всё равно что мертворожденный младенец. Да-да! Хотя, с другой стороны, это так легко, просто и удобно! Финиш! Ведь умерший постепенно освобождается и очищается от всех повседневных мелочей, недоразумений, рутины, становится всё совершеннее и совершеннее, светится всё ярче и ярче...

- Он и при жизни светился, - почти злорадно заявила я.

- Интересно, какое же это место у него светилось?! Да-да! Создала себе архетипного героя, неподвластного законам природы... Поздравляю, поздравляю!

- Я начинаю думать, что он жив, - и я в двух словах рассказала ему то, что услышала от Кактуса. Я даже не ожидала, что это произведёт на Шешелиса такое впечатление: он вскочил, начал краснеть, бледнеть, пожимать плечами, крутить усы, чесать ухо - завертелся, как собака, которую одолели блохи. Потом успокоился и подчёркнуто равнодушно проговорил:

- Знаешь что, я бы не удивился, если бы этот тип оказался жив. Уж очень он любил жизнь, чертовски был к ней привязан, хоть и болтал без умолку о смерти. Как языческий божок. Финиш! Сидит небось в каком-нибудь притоне в Ленинграде - у него там приятелей было пруд пруди! Один другого краше. А какой-то девице даже ребёнка заделал. Всё очень логично - сбежал в горы от алиментов. Типичный герой нашего времени, - Шешелис язвительно захихикал и закончил на патетической ноте: - Ай-яй-яй, чует моё сердце - свалится кумир с пьедестала, воскреснет из мёртвых и утратит своё волшебное сияние... Что тогда делать будем, Сфинкс?

[...]

***
Да будет Ленинград! Я нисколько не надеюсь встретить Тебя там. Но Ты любил этот город, и там много Твоих друзей - мне этого довольно. Шешелис, давясь не то от смеха, не то от злости, продиктовал мне адреса Твоих приятелей: Тараканий Вася, в дверь звонить четыре раза - пип пип пии пи, представиться так: «Из Вильнюса, от Рички»; Тамара, позвонить по телефону, после четырёх гудков положить трубку, позвонить снова, и после пятого гудка кто-нибудь ответит; Серж, ему представиться - «От Змея», и ещё много других. Все эти сложные инструкции еле поместились в мою записную книжку.

Я приехала в Ленинград в начале июня, когда цвели тополя. Повсюду летал пух, и город был похож на какой-то фильм Феллини. Меня ни на миг не покидало чувство, что Ты - совсем рядом. Нет, не в этом городе, где огромное, тонущее в дымке пространство, сырой ветер и серая вода сливаются в неделимую, абсолютную субстанцию одиночества и грусти, а... где-то совсем рядом; не знаю, как объяснить. Я люблю Тебя, Гядиминас...

Я разыскала Твоих друзей, живущих в старинном доме, в большой комнате с необычайно высоким потолком. В ней, кроме магнитофона и пары матрацев у стены, больше не было никаких вещей. Зато - бессчётное количество людей, которые сменяли друг друга, приходили, уходили, ели, спали, пели, разговаривали, чего-то ждали, и вся эта атмосфера напоминала вокзал. Скромно пристроившись в уголке, я следила за всем происходящим и никак не могла отделаться от мысли, что разыгрывается спектакль. Возможно, только мне одной казалась необычной, неестественной жизнь этих людей. Поначалу я даже наивно думала, что весь этот фарс устраивается специально для меня - единственного зрителя, но скоро поняла, что ошибаюсь. Притворство стало образом их жизни, маски – лицами; даже когда они спали или занимались любовью, они не переставали чувствовать себя на сцене. Длинные волосы, худые лица, экстравагантная одежда, бусы, бинты на запястьях, которых никогда не резали, каждый вечер одни и те же нескончаемые истории - я никак не могла поверить, что всё это происходит на самом деле. Здесь я узнала о Тебе одну любопытную вещь! Угадай, какую? Оказывается, Ты сбежал в Турцию! Об этом говорили очень равнодушно и, судя по всему, в сто первый раз. Так же просто и небрежно, как про Пьера, который ездил на товарных поездах в Среднюю Азию и на которого, царствие ему небесное, погрузили пятитонные цементные плиты; или вот Сэм, что пощипал московскую «коммуну» - стырил триста рублей, которые эти достойные люди собрали на покупку аппаратуры, сбежал в Таллин, но там другая «коммуна», узнав о воровстве, сбрила Сэму волосы, которые тот отращивал восемь лет, и бедняга, не выдержав такого наказания, чиркнул себе бутылочным осколком по сонной артерии... А Блока помните, ага, из Вильнюса такой, ну так вот, в Турцию свалил; сидел себе в горах, учил втихаря турецкий и английский; молодец мужик, ничего не скажешь; теперь, небось, уже где-нибудь в Амстердаме или Нью-Йорке... Я не поверила в эту ерунду, но настроение всё равно ужасно испортилось. Я ушла из этой странной квартиры, чуть не плача; за мной увязался какой-то тип по прозвищу, кажется, Дорз. Он сказал, что у него есть Твои фотографии, сделанные в каком-то автомате за тридцать пять копеек, и что вообще он был Твоим лучшим другом. Пытаясь хоть как-то меня развеселить, он начал жечь тополиный пух: я и не знала, что существует такая фантастическая игра! Бросаешь зажжённую спичку в скопившийся у края дороги пух, и огонёк послушно скользит, тихо мурлыча, как ручной зверёк, пока не наткнётся на препятствие - камень или осколок стекла - и не погаснет. Были белые ночи и - лунный свет, полнолуние; я бы всё на свете отдала за одну такую прогулку вместе с Тобой. В ту ночь мне было невыразимо грустно, потому что впервые моя любовь обернулась абсолютным, чистым, леденящим, словно вакуум, одиночеством.

Я переночевала, вернее – промучилась до утра без сна у этого зеленоглазого весельчака Дорза. Утром он отвёл меня к одной девушке, Валюше, сказал - вы с ней были очень близко знакомы. Она работала гидом в мемориальном музее Александра Блока. Был санитарный день, мы с Валей сидели в рабочем кабинете Александра Александровича. Сначала я решила, что Валюша стала работать в музее Блока в Твою честь... Она до сих пор Тебя любит, Гядиминас, и поэтому мне тяжело было слушать, как она, часто моргая, куря сигарету за сигаретой и едва сдерживая слёзы, рассказывает о Тебе. Что Ты сделал с ней, Гядиминас? Я люблю Тебя!

[...]

[Скво - мутный глаз]

Очень красивые отрывки, и у Вас прекрасно получился перевод.
Никогда не умела писать, не говоря уж о переводах...
Чувство стиля имею, указать на недочеты могу - но вот так, чтобы передавать атмосферу, чуть ли не до запахов и тактильных ощущений - да никогда в жизни.

[Ingrida]

Сообщение от Скво - мутный глаз

Очень красивые отрывки, и у Вас прекрасно получился перевод.

Спасибо! А вообще нет предела совершенству: столько лет периодически к нему возвращаюсь - и каждый раз нахожу какие-нибудь недочеты, которые нужно исправить.
Вот и сейчас: прежде чем тут кусочек вывесить, опять его перечитаю (хотя уж сколько раз читано!) и обязательно хоть что-нибудь, да поправлю

Чувство стиля имею, указать на недочеты могу - но вот так, чтобы передавать атмосферу, чуть ли не до запахов и тактильных ощущений - да никогда в жизни.

Эх, я так тоже не умею...

[Ingrida]

***
- Я встретила его в «Сайгоне» - начала Валюша таким тихим голосом, что я вся подалась вперед, чтобы что-нибудь расслышать, - это такое кафе на углу Невского и Владимирского, его настоящего названия никто, скорее всего, и не знает. Не сиди на этой кушетке. Для самого Александра Блока она была чем-то вроде реликвии: на ней когда-то сидел Фёдор Михайлович Достоевский, понимаешь? - (Я ничего не поняла, только подумала: как это Тебе удалось свести с ума всех, с кем Ты общался?) Валюша взяла меня за руку и посадила рядом с собой на подоконник. - Я в то время уже порядочно отдалилась от сайгонской компании, атмосферы, событий, героев, тем разговоров и всего остального. Уже третий год я работала гидом в этом музее, интересы у меня с друзьями всё больше расходились, они забегали ко мне редко, по санитарным дням, чтобы почитать прямо из экспозиции книги Владимира Соловьёва, Мережковского, Розанова... Тогда у меня был выходной день, и я, сама не знаю почему, отправилась в «Сайгон». Не люблю Ленинград летом. Город, особенно Невский, становится неузнаваемым. Нескончаемые толпы людей, как мне кажется, разрушают, уносят, растаптывают в пыль то, что является самим духом города - тоску, необъятное одиночество, призрачную грусть, ради которых здесь жили и Гоголь, и Достоевский, и Блок.
В "Сайгоне" не было никого из знакомых...
[...]
А потом я заметила Гядиминаса. Он сидел на подоконнике с закрытыми глазами и всем телом покачивался в такт музыке, ногами и пальцами правой руки отбивая такт, губами беззвучно повторяя слова. Тут я спохватилась, что на самом деле никакой музыки не было - она звучала только в нём и только для него. Гядиминас ничего вокруг не видел, не слышал и не чувствовал, весь отдавшись этой музыке. Но меня поразило не это: он был просто ошеломляюще похож на Александра Блока. То, что он сидел на грязном подоконнике, в джинсах с прорезями на коленях, в замызганной рубашке, растрепанный, да еще в окружении этих безликих типов, выглядело настоящим кощунством. Я обожала Александра Блока. Нет, «обожала» - пошлое слово; я жила им, жила для него, больше в моей жизни ничего не было. Водя экскурсии по мемориальному музею, я каждый день десятки раз, как молитву, проговаривала всю его жизнь. Когда я увидела этого мальчика, меня бросило в дрожь - я даже не ожидала, что мой организм будет так реагировать: сердце отчаянно заколотилось, ослабли руки и ноги, засосало под ложечкой. Я присела рядом с ним сама не своя и закурила единственную оставшуюся сигарету. В голове лихорадочно проносились планы, как с ним заговорить - один другого никудышнее. Потом я целый год придумывала слова, фразы, монологи, которыми можно было начать нашу беседу так, чтобы не испортить всё с самого начала… Но тогда я только пролепетала: «Извините, вы знаете, что вы – просто вылитый Блок?» Он улыбнулся и, не открывая глаз, спросил: «Какой блок - сигарет «Camel», тот, из которых дома строят, или НАТО?»
[...]

[Ingrida]

[...]
В той квартире я и сама была впервые. Я решила в ней остаться на всё то время, пока там будет Гядиминас. Сделала вид, что не могу оставить чужую квартиру в его распоряжении, а на самом деле я уже просто не могла жить без него. В чужой квартире, да еще с чужим человеком, я всегда чувствую себя неловко. Знаешь, как там чувствовал себя Гядиминас? Да как рыба в воде! Он заварил чай, стал искать чашки в старинном буфете лимонного дерева, приходил в восторг, как маленький, от каждой китайской пиалы, фаянсового кувшинчика, разукрашенной чашечки псевдорококо, французского фарфора, старых рюмок из богемского стекла, показывал мне каждую красивую вещицу и преувеличенно разочаровывался, если моё восхищение было недостаточно бурным. Выпив чаю, Гядиминас бросился осматривать всё подряд, и поверь мне, в этой квартире было на что посмотреть! На шкафах, полках, столах, подоконниках, рояле стояли бесчисленные модели парусников - и ещё знаешь что? Солдатики! Всевозможных размеров, свинцовые, деревянные, оловянные, восковые, картонные, глиняные, пластмассовые, пробковые, одноцветные и разноцветные, стоящие, бегущие, лежащие, падающие, стреляющие, скачущие верхом, вооружённые шпагами, мушкетами, алебардами, луками, револьверами, винтовками, миниатюрными пулемётами, - победители, побеждённые, погибающие и погибшие. Гядиминас заметил: «Странные тетеньки тут живут, это же надо додуматься - коллекционировать солдатиков и парусники. Представляю, какие баталии они здесь втихаря устраивают!» Однако вскоре он нашёл старый альбом с фотографиями, вывел пальцем на толстом слое пыли знак «пацифик» и начал переворачивать пахнущие музеем страницы. На пожелтевших фотографиях с красиво вырезанными краями был один и тот же мужчина: сначала молодой, потом - средних лет, пожилой и почти неузнаваемо состарившийся. Что это всё ещё он, можно было догадаться только по повторяющимся на всех фотографиях неизменным атрибутам: моделям парусников и игрушечным солдатикам. «Вот будет славно, если призрак этого господина заглянет сюда в полночь – посмотреть, как поживают его солдатики и кораблики», - коварно подмигнул мне Гядиминас. У меня по спине пробежали мурашки: я вдруг ясно представила себе, как этот седой человек с усталым лицом стоит в дверях и наблюдает за нами. Заметив мою реакцию, Гядиминас расхохотался - честно говоря, жутковато. Потом он где-то нашёл бутылку вина с удивительным названием, угадай, каким? «Чёрный доктор»! Радуясь, как мальчишка, выбрал два бокала: один - высокий, узкий, хрустальный, украшенный немного побитыми гроздьями винограда, другой - низкий, широкий, из тёмно-розового стекла, на массивной ножке. Он со смехом налил в бокалы вино, и я уже начала надеяться, что между нами завяжется хоть какой-то контакт. Но Гядиминас неожиданно упал на кровать и, закрыв лицо руками, застонал: «Ой, как мне плохо!» Было видно, что он не врёт… Но он тут же спохватился, поглядел на меня, точно застигнутый на месте преступления, вскочил и снова начал исследовать комнаты. Вытащил из-под кровати довоенный патефон, не знал, как с ним обращаться, пробовал и так, и сяк, однако этот неуклюжий ящик с невероятно тяжёлыми эбонитовыми пластинками молчал, как заколдованный. Я пошла в кухню заварить ещё чаю, и вдруг из комнаты донесся ликующий крик Гядиминаса, а за ним поплыла странная, будто отражённая в кривом зеркале мелодия:

Ты мне любовь и сила,
и свет в пути моём...

Я бегом бросилась в комнату. Гядиминас сидел на полу, обеими руками вращая ручку патефона, и с победным видом смотрел на меня. Он весь прямо-таки пульсировал буйной звериной энергией и таким азартом, какого я ещё ни в ком не встречала. Несмотря на его веселье, я всё яснее видела, что ему действительно очень плохо. Гядиминас изо всех сил пытался преодолеть своё мучительное состояние, но у него не получалось. Словно подтверждая мои мысли, он резко пустил иглу поперёк пластинки, и странные волны музыки стихли. «Противно, - заявил он. - Всё это становится невыносимым и кощунственным. Эпизод из дебильного фильма: юные дикари в квартире аристократов. Он и она, и антикварная мебель, и старинные книги, и парусники, и солдатики, и фарфор, и дорогое вино, и патефон с допотопными душераздирающими мелодиями! А им - ах ты, господи! - им всё до лампочки: они царапают пластинки, лакают вино из музейных бокалов; вот сейчас будут рвать библиографические редкости, чтоб в сортире задницу подтереть. Стрелять таких надо!» Я совершенно не знала, что делать, как ему помочь. А он тут же, как ни в чём не бывало, прямо в ботинках растянулся на кровати, взгромоздил себе на живот гигантского кота Васю и принялся его гладить. Кот оглушительно мурлыкал, Гядиминас тоже казался вполне довольным, только губы у него нервно подёргивались. Однако это затишье длилось недолго. Гядиминас вскочил, отшвырнул в сторону изумлённого кота и опять начал сновать по комнате. Как будто чайник с остывшей водой снова поставили на огонь, и вода опять заклокотала… Но на этот раз его прилив энергии закончился знаешь чем? Он вытащил откуда-то рваный халат-кимоно, остатки китайской белой пудры и закричал: «А сейчас мы устроим театр Кабуки, или НО, чего пожелает почтеннейшая публика. Будет очень здорово. Настоящий духовный оооргааазм...» Я не знала, как его остановить. Гядиминас кривлялся перед большим зеркалом в шкафу лимонного дерева, хихикал, тараторил бессмысленные псевдояпонские фразы, а мне казалось, что он вот-вот расплачется - громко, безутешно, как маленький ребёнок. Каждый раз, когда я ловила в зеркале его взгляд, такой тоскливый, такой отчаянный на этом белом напудренном лице, меня просто всю пронзало – до того плохо ему было. Я уже хотела что-нибудь сделать, но вдруг в зеркале начали твориться странные вещи. Отражение Гядиминаса стало зыбким, нечётким, как в потревоженной воде, и сквозь него я увидела, как в калейдоскопе, молниеносно сменяющие друг друга картины. Это было отражение вечности, которое длилось одно мгновение. Все бесчисленные, не поддающиеся описанию моменты прошлого, настоящего, будущего, отразившиеся в этом зеркале, с быстротой молнии пролетели перед моими глазами. Бесконечное множество раз две женщины смотрели, как всё больше и больше стареют их отражения, мужчина за столом мастерил корабли, играл на рояле, лежал в гробу среди белых цветов и еловых веток, в промежутках мелькали, а иногда пристально вглядывались незнакомые лица, менялась обстановка комнаты, вещей было то больше, то меньше, день сменялся ночью, вихрем проносились рассветы, дожди, молнии, снегопад, занавески развевались на ветру, вдруг на стеклах в отражённом окне появились узкие бумажные полоски - чтобы не разбились во время бомбёжек, потом комната осветилась от салюта победы, в ней горели свечи на новогодних ёлках и праздничных тортах; Гядиминас целовал меня; на том же месте, где и мужчина, среди еловых веток лежала в гробу женщина; снова незнакомые взгляды; вдруг полностью изменившиеся вещи в комнате вздрогнули от ослепительной вспышки, зеркало треснуло, стало плавиться, потекло, как жидкость - и всё исчезло. Всё.

Я села на пол, зажмурилась, закрыла лицо руками. Было слышно, как Гядиминас вышел из комнаты, хлопнул дверью в ванную, пустил воду. Вода лилась невероятно долго. Наконец он вернулся и как ни в чём ни бывало заявил: «При стрессе горячая ванна - единственный, многократно испытанный истеричными барышнями и достойный доверия путь спасения». Я открыла глаза. Гядиминас, мокрый, голый, с одним полотенцем вокруг бёдер стоял посреди комнаты и смотрел мне в лицо. С него капала вода. «Как ты думаешь, это зеркало расплавится от взрыва атомной или нейтронной бомбы?» - очень тихо спросил он. Его тело было не просто красивым - оно было совершенным, честное слово! «Ты ведь тоже видела?» - спросил он, махнув в сторону зеркала, но не поворачиваясь к нему. Я кивнула. Кстати, зеркало снова было таким, как всегда, будто ничего не произошло. «Так ты думаешь, что будет война, опять будет война? - в его голосе звучали интонации маленького ребёнка. - Раньше окно было заклеено полосками, а теперь уже ничто не поможет». Я пожала плечами. Гядиминас присел рядом со мной, закурил и дал мне зажжённую сигарету. «Я ужасно устал. Просто передать не могу, как я устал. Спокойной ночи», - прошептал он и поцеловал меня в щёку. Потом встал, ушел в другую комнату, закрыл дверь и, судя по всему, улёгся спать. Я села в кресло и принялась пить вино то из одного, то из другого бокала. Гядиминас не спал, я видела свет под дверью его комнаты, слышала шуршание книжных страниц, но не могла же я сама лезть к нему в постель. Так я и заснула в этом кресле, не в силах даже перебраться на соседний диван. На другое утро Гядиминас разбудил меня, ласково потрепав по плечу. Я вскочила. «Доброе утро», - сказал он и поцеловал меня, я видела наше с ним отражение в зеркале. Тогда он криво улыбнулся и, глядя мне в глаза (он всегда смотрел прямо в глаза), продекламировал:

Устал я шататься,
промозглым туманом дышать,
в чужих зеркалах отражаться
и женщин чужих целовать...

- И ушёл...

Валюша помолчала и, посмотрев на часы, произнесла:
- Ну, мне пора, надо еще немного прибраться, - и потащила меня к двери.

- Он больше не вернулся? - спросила я.

- Вернулся, - ответила она, часто моргая, - вернулся... Я... я даже ждала от него ребёнка, но... у меня был выкидыш... правда, Гядиминас ничего об этом не знал... Ну, довольно! Мне пора! - Валюша, снова заморгав, попробовала улыбнуться, но губы только странно искривились, и она прошептала: - Ему действительно было очень плохо, я бы не удивилась, если бы он покончил с собой.

Это были последние Валины слова, она вытолкнула меня наружу, даже не попрощавшись: захлопнула дверь, и всё. На следующий день я уехала в Вильнюс, меня провожал Твой Дорз... Я была словно отравлена необъятным простором этого города.
***

[Ingrida]

***
Когда я вернулась, Вильнюс показался маленьким и тесным. Словно лабиринт, где каждый коридор заканчивается тупиком: скукой, угрызениями совести, невыносимым чувством долга, ненужными людьми, бессмысленными разговорами... Я сижу в своей комнате, как в клетке, и боюсь сойти с ума! Где же Ты - пропавший без вести, унесённый музыкой в Жёлтые Луга Вечности, сбежавший в Турцию, избитый Кактусом среди осколков стекла и засушенных бабочек, покончивший с собой?! У меня больше нет сил. Я боюсь сойти с ума. Я очень люблю Тебя. Я боюсь.

Целую неделю я просидела дома, заперев дверь, никого не впуская и не отвечая на телефонные звонки. Лежала на кровати, курила и слушала включённую на всю катушку музыку. Вернее, я её не слушала: я построила из неё стену, охраняющую меня от всего мира и от самой себя. Это было средство самозащиты, самообороны, заполнившее всю пустоту вокруг. Во мне больше не осталось места для страдания, любви, Тебя. Во мне бешено пульсировала отточенная, изящная эротика «Queen», энергичная злость «AC/DC»; необъятная ностальгия «битлов», безжалостный экзистенциализм «Pink Floyd», метания «Led Zeppelin»... Ты наверняка не хуже меня знаешь, какую музыкальную пилюлю в какой момент нужно принимать. «Music is my escape!»- такой плакат притащил мне мой сосед Валдуне. Всё закончилось тем, что перегорел мой проигрыватель, а потом и магнитофон. Оглушительная тишина навалилась на меня вместе со страшной тоской и невыносимыми мыслями, я пыталась встать с кровати, но безумное чёрное отчаяние швыряло меня назад. Зазвонил телефон. Я не шевельнулась. Он зазвонил ещё, потом ещё, настырно, безжалостно, словно нарочно мучая. Я не выдержала и подняла трубку.

- Приветствую тебя, раба любви, - послышался голос Шешелиса, - что же с тобой приключилось? Я уж думал, что ты поспешила за своим избранником на тот свет! Слава богу, ты ещё здесь, а то ведь наш Адонис воскрес и вернулся. Держись, девочка моя, держись, сам понимаю, как огорчит тебя это известие: он уже пятый день гастролирует по Вильнюс-сити.

- Кто? - я села на пол.

- Кто-кто!.. - Шешелис захлёбывался от восторга. - Блок, кто ж еще! Гядас, Гядас, Гядиминас! Небесный возлюбленный! Не знаю, как вы, уважаемая, его обычно называете!

У меня не было сил хоть что-нибудь ему ответить.

- Эй, алло! - закричал Шешелис. - Ты там что, в обморок упала? Собирайся, наряжайся, прихорашивайся, готовь карету, и можешь сегодня же вечером его лицезреть. В восемь часов встречаемся в Антакальнисе, где кольцо восемнадцатого автобуса. Ровно в восемь! Гядиминас там будет! И ты мо...

Я положила трубку. Известие, что Ты не умер, меня ничуть не удивило: я знала, что рано или поздно Ты объявишься живой и здоровый. Последний месяц я была словно сейсмограф, созданный специально для того, чтобы наблюдать и фиксировать знаки Твоего приближения: вздрагивающие деревья, еле заметные светящиеся тела в небе, застывшие рунами облака, странные паузы в пении птиц, новые пятна на полной луне, расходящийся таинственными полосами туман... Вернувшись из Ленинграда, я поняла, что Ты - где-то совсем близко, и панически боялась нашей встречи. Я люблю Тебя, Гядиминас, и всё-таки мне хочется убежать как можно дальше или незаметно исчезнуть из этого города, в котором Тебя можно встретить где угодно - на улице Горького, в «Вайве», в «Стикляй», в «Ротонде», на «Бродвее», на концерте поп-музыки, в кинотеатре «Москва» на показе редких фильмов... Я боюсь, что Ты неосторожным движением, взглядом, словом, мыслью можешь разрушить алтарь любви, на который я Тебя возвела...

[...]

Несмотря на этот «сигнал тревоги», несмотря на напряжение, которое невольно передалось Тебе и всем остальным - ЭТО БЫЛО ЧУДО. Впервые оно произошло полгода назад, когда неизлечимо больной ночью мы зажгли свечку перед Твоим лицом на мятой простыне. Второй раз чудо свершилось сегодня, когда Ты воскрес из мёртвых, и тянулось очень долго, невероятно долго - весь вечер и часть ночи. Целый вечер мы были вместе, разговаривали, целовались, танцевали, снова целовались, отыскали чердак, заперлись от всех... Чудо продолжалось. Я не знаю, кто учил Тебя искусству любви - мне никогда ни с кем не было так безумно хорошо, меня даже перестала мучить мысль, что я на шесть лет Тебя старше... И всё же предчувствие, что чудо не может длиться вечно, не оставляло ни на миг; я даже лихорадочно пыталась вспомнить хоть одно затянувшееся чудо - увы, это были только замусоленные рекламой картинки из мира деятелей кино, эстрады или политики. Тогда я вспомнила сказки и одну банальность, которую написала мне одноклассница в тетрадку «Анкет» рядом с нарисованными красным карандашом тюльпанами: «Все сказки заканчиваются тогда, когда принц женится на принцессе!» (Извини, но я была совершенно уверена, что в конце концов Ты на мне женишься...)

Когда я наконец уснула, мне приснился какой-то жуткий сон, из которого запомнился только самый конец: я вижу, как Ты, подхваченный неумолимой силой, взлетаешь вверх, а у меня под ногами неожиданно разверзается пропасть, я со страшной скоростью падаю в неё, и мы удаляемся друг от друга на тысячи световых лет, и всё вокруг наполняется пронзительным, душераздирающим свистом, а чёрная трава, чёрные деревья, чёрные кусты пригибаются, будто поднялась буря... Когда я проснулась, Ты спал, в треугольном чердачном окошке виднелось тёмно-зелёное небо. Я хотела было разбудить Тебя и продолжить наше с Тобою чудо, но почувствовала, что просто лежать рядом с Тобой, когда Ты спишь, точно так же приятно. Мне было так хорошо и спокойно, что утих даже «сигнал тревоги». Я решила уйти, как только рассветёт, пока Ты еще спишь; оставить только письма, которые я писала всё это время, а потом наблюдать, как Ты будешь меня искать. Я целых полгода по крупицам собирала известия о Тебе, пытаясь слепить их в единое целое. Тебе останется лишь узнать у кого-нибудь из тех, что храпят внизу, мой телефон или адрес. Позвонить и прийти, чтобы остаться навсегда. Тогда мне это казалось возможным. Ты наверняка помнишь одну песенку, обязан помнить, мы вместе с ней выросли: «Strawberry fields forever... let me take you down, 'cause I'm going to strawberry fields... nothing is real and nothing to get hung about... living is easy with eyes closed, misunderstanding, all you see...» Земляничные поляны навсегда! Навсегда! Ведь это - гарантия чуда!

[Ingrida]

Я ждала, пока станет немного светлее и на близлежащем шоссе послышится шум первых машин. Время шло адски медленно, а я хотела исчезнуть как можно скорее. Я пока ещё во всё верила, и в голове звучала немудрёная мелодия «Strawberry fields», обещающая любовь на все времена. Я хотела сбежать, пока этот проклятый «сигнал тревоги» снова не заглушил все вокруг - тишину, Твоё спокойное дыхание, далёкий лай собаки и гудок паровоза. Я всё смотрела в чердачное окошко на непроницаемое небо, у меня даже мелькнула мысль, что стекло густо закрашено какой-то тёмной, не пропускающей свет краской - так долго не рассветало. Но постепенно небо из тёмно-зелёного стало синим, а потом - фиолетовым; стало светать, запели петухи, послышался шум машин. По небу поползли серые, мутные облака, похожие на грязную мыльную пену. Глядя на светлеющее небо, я уже чувствовала себя спасённой. И вдруг - небо перевернулось; или, может быть, в нём разверзлась пропасть… хотя нет - небо именно перевернулось, будто какой-нибудь плавающий на воде предмет! А другая его сторона, или то, что мне открылось, было НИЧТО, ПУСТОТА, НЕБЫТИЕ. Не знаю, как Тебе это описать; наверно, не покажется странным, что мне не найти слов для того, чего нет. Самое страшное, что это НИЧТО, ПУСТОТА, НЕБЫТИЕ через какое-то несуществующее отверстие у меня на макушке стало вливаться внутрь. Несмотря на панический ужас, в мозгу у меня, как заевшая пластинка, вертелась фраза: «Как будет глупо, если я сейчас умру...» А через мгновение всё снова стало, как раньше. Небо, как огромный зверь, вновь перевернулось, НИЧТО, ПУСТОТА, НЕБЫТИЕ исчезло, осталась только привычная сторона неба, которую мы видим всегда. Холодное, розоватое утреннее небо светилось в треугольном оконце. У меня не было сил пошевелиться, хотя я знала, что надо уходить и оставить Тебя, оставить навсегда. Я поняла это, когда смотрела на небо, повернувшееся своей несуществующей стороной. Я была словно выброшенная в мусорный ящик кукла с оторванными руками, ногами, головой: я не могла пошевельнуться. Ты спал. Я понимала, что это НИЧТО, ПУСТОТА, НЕБЫТИЕ сгустилось во мне и никогда уже не рассеется. Я поцеловала Тебя, чтобы немного опомниться, и действительно, всё потихоньку отлегло, хотя одеться по-прежнему не было сил. Я натянула платье прямо на голое тело. На миг засомневалась, стоит ли оставлять Тебе свои письма - Твои письма. Ещё раз поцеловала Тебя в лоб. Чуть не упала, спускаясь по крутой лестнице. Внизу было темно, душно, пахло пивом и сигаретным дымом, все спали. Спотыкаясь о распростёртые тела, я вспомнила ту декабрьскую ночь, когда босыми, как и сейчас, ногами чувствовала осколки, липкую лужицу, пепельницу, мохнатый ковёр, паркет, линолеум, инквизиторское приспособление для вытирания ног; холодный цемент, холодную железную решётку, холодный снег... Снег? Нет, холодную росистую траву раннего июльского утра.

Мне было безумно плохо, я бродила по саду, никак не находя выхода. Казалось, я останусь в этом саду навсегда - босая, в прозрачном платье, с леденящей пустотой внутри. Наступит осень, люди, собрав свои яблоки и помидоры, сбегут в город, как крысы с тонущего корабля; зимой здесь появятся искатели приключений, будут бить чужие окна, разводить огонь в чужих печках, пить чужое вино и спать в чужих кроватях; растает снег, зазеленеет трава, зацветут вишни, вернутся птицы и люди, школьники будут разорять огороды, созреет клубника, черешня, смородина, поспеют груши, а я так и буду бродить и бродить, не в силах вырваться на свободу...

В конце концов я разыскала калитку и бросилась прочь по мокрой от выпавшей росы и тумана тропинке, и тут, будто взрыв бомбы, брызнул солнечный свет вместе с птичьими голосами.

Поверь мне, я никогда не думала, что человеку может быть так адски плохо: я чувствовала себя так, будто меня посадили в камеру с ультразвуком, красными стенами, монотонно капающей на голову водой и снующими по полу крысами. В моей душе, как волны, одно за другим поднимались непреодолимые желания: как можно скорее вернуться домой и, нырнув в горячую ванну, перерезать наконец эти проклятые вены; выпить лошадиную дозу снотворного, лечь в кровать и навсегда уснуть под безжалостные вопли «Sex pistols»; броситься под первый попавшийся грузовик; навсегда уехать из этого ужасного города; связаться с какими-нибудь дурными подростками, накачивающими себя маковым отваром; выйти замуж за тупого добродушного самца; сойти с ума, уехать, умереть, умереть, умереть! А между этими отчаянными желаниями застывали паузы, которые длились целую вечность - НИЧТО, ПУСТОТА, НЕБЫТИЕ. Всё это прервал долгий сигнал машины. Я вздрогнула и обернулась: оказывается, я шла прямо посредине дороги. Водитель что-то кричал мне, размахивая руками, но я ничего не понимала. Я открыла дверцу и села на переднее сиденье его жёлтого «Москвича».
***
[...]
[...]