Еще один отрывок... но не мой.

[Ingrida]

Идея соседнего топика оказалась заразительной

Но сразу скажу: я не писатель. Я так, посредник. Просто несколько лет назад мне попался роман одной прибалтийской писательницы, который мне очень понравился - "Дети луны". Свободного времени у меня тогда было полно, и я стала его переводить на русский - просто так, для собственного удовольствия.
Разумеется, идея публикации меня посещала, но всякий раз это оказывалось как-то слишком сложно
А мне обидно, что этот роман, как и его автора, здесь никто не знает. В нем есть и любовь, и одиночество, и экзистенциальная невозможность общения, и поиски ответов на вечные вопросы, и масса интересных мыслей, и прямо-таки маркесовский магический реализм... Обидно тем более, что автор, Юрга Иванаускайте, действительно очень талантливая и яркая личность, несколько лет назад ушла из жизни...

Мне кажется, эта книга будет в первую очередь интересна тем, кто, как и я, еще застал Советский Союз...

В общем, если хотите, почитайте кусочки из этого романа.
И буду рада, если поделитесь своими впечатлениями от него... Может ли он быть интересен современным российским читателям (он написан в 1984-85 гг., а вышел в 1988-м)? Кто знает, вдруг дело все-таки дойдет до публикации...

Спасибо за ваше внимание

[Ingrida]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ещё никогда мир не казался таким чужим и враждебным. Словно пышная процессия, проплыло мимо лето: звенящие неистовым птичьем пением рассветы, полуденный запах земляники, тёплые дожди, дремотный вечерний аромат чабреца, пурпурные закатные озёра, мерцающие в сумерках лилии, фырканье лошадей в серебряном тумане, росистые лунные ночи... Я так и осталась ко всему этому непричастной. Сентября не помню. Октябрь и ноябрь выдались как никогда тёплые, солнечные. Деревья постепенно желтели, краснели и напоминали языки вечного огня. Затянувшаяся яркая осень всех радовала, а меня необыкновенно раздражала – как непотушенный свет, когда страшно устанешь и хочешь поскорее уснуть. Она вызывала глухое беспокойство и совсем нарушило чувство времени: прошлое исчезло, вместо настоящего зияла пустота, а будущего я себе не представляла. В конце концов и природа исчерпала свои силы. Был декабрь - неоконченная осень, неначавшаяся зима; ни дождя, ни снега, только плотная колючая мокрядь; ветер, скука, безнадёжность, заигранные пластинки «Битлов», редкие плевки солнца на рябых гниющих листьях, деревья в водянистых струпьях, трава цвета кожи утопленников - и лужи, лужи, в которых плавали лохмотья грязного неба. Восьмое декабря...

Тебе кажется странным, что я, решив больше не жить, собралась к Шешелису обмывать видеомагнитофон? Ну да, я и хотела, чтобы всем это показалось странным. Я обдумала каждое мгновение последних суток моей жизни, каждое слово, паузу, жест, поступок, потому что знала: их будут анализировать целыми днями, неделями, даже месяцами – смотря по тому, кто скорее меня забудет. Пробирала сладкая дрожь, стоило лишь представить изменившиеся лица приятелей над ванной, где в тёплой красной жидкости будет плавать моё белое, идеально красивое, мёртвое тело. Вечером позвоню друзьям, чтобы с утра заскочили - просто так, поболтать! Они послушно придут, будут давить на кнопку звонка, сердито дергать ручку, незапертая дверь откроется... Станут шататься по квартире, звать, отпускать шуточки, чертыхаться, кто-нибудь даже осмелится сунуть нос в пропахшую травами, нафталином и старой одеждой бабушкину комнату. Наконец заглянут в ванную… Если это будет Аквиле, она только тихо ахнет и театрально распластается на полу. Ника забьётся в детской истерике, созовёт соседей, начнёт звонить всем подряд, взахлёб рассказывая, какой кошмар с ней (не со мной!) приключился. Шешелис, присвистнув, попробует вытащить из ванны моё тело, ставшее невероятно тяжелым и холодным, а в его собачьих глазах будет чернеть ужас. Сигис, ругаясь, как извозчик, кинется вызывать милицию, скорую... С трудом волоча ноги, появится бабушка в одной ночной рубашке: кто-нибудь её разбудит или она сама нутром почует в доме смерть. Её морщинистое индейское лицо, отгороженное от мира завесой глухоты, не выразит ни страха, ни удивления, ни возмущения. Скорее всего, она, жуя беззубым ртом, будет просто стоять и молча теребить свою длинную и тонкую, как верёвка, косицу; или неестественно громко и пронзительно запричитает, какая же я дурная и бесстыжая девица; или насыплет в воду щепотку остро пахнущих трав... Но первым делом каждый, кто бы он ни был, лишится дара речи. Не знаю, когда я начала думать о самоубийстве, хотя еще с детства помню пару таких примеров (соседка выбросилась с пятого этажа, но насмерть не разбилась, а еще повесился мамин сослуживец). Странно, что из всех смертей, случившихся в пору моего детства, я помню только эти два случая, хотя самоубийство как таковое, кажется, не произвело на меня особого впечатления. Но вот уже много лет, засыпая, я испытываю неописуемое блаженство погружения в небытие и, просыпаясь, тоже думаю о смерти. Именно о самоубийстве. Сейчас, когда сама природа агонизировала, безнадёжная усталость и тоска бывали одинаково сильны и утром, и днём, и вечером, и среди ночи, а предчувствие каких-то перемен меня больше не посещало. Бессмысленность, как лезвие, вонзалось в меня все глубже, глубже, глубже, я чувствовала, что раскалываюсь пополам...

Уже седьмой час подряд мы сидели, не шевелясь, на залитом вином ковре перед равнодушным идолом - экраном, по которому непрерывным конвейером шли видеофильмы: «Казанова», «Последнее танго в Париже», «Калигула»... Когда я была маленькая, однажды испортилась карусель: её никак не могли остановить. Когда после положенных пяти кругов путешествие не закончилось, я не помнила себя от радости, но вскоре к горлу подступили страх и тошнота, я закричала, захлёбываясь слезами. Когда карусель в конце концов остановили, меня еле-еле оторвали от печального коренастого оленя - так отчаянно я вцепилась в его облупившиеся рога. Земля качалась под ногами, мир продолжал лететь по кругу, сливаясь в одну отвратительную массу, и казалось, будто я сама ее вытошнила. Сейчас я чувствовала себя совершенно так же: видеолюбовь, видеосчастье, видеострадание, видеосмерть шли друг за другом по замкнутому, абсурдному, тошнотворному кругу.

[Ingrida]

Вдруг послышался резкий, непрерывный телефонный звонок - наверно, междугородний. Выключив звук у телевизора, Шешелис долго и нервно что-то кричал в трубку. Как рыбки, вытащенные из аквариума, на экране дёргались и разевали рты какие-то панки, исступленно терзая безмолвные гитары. У одного из них запястья были обмотаны полосками красной блестящей кожи. Я вспомнила, что сегодня вечером перережу бритвой знаменитые линии успеха, о которых вещают хироманты. Шешелис вернулся в комнату и, что-то буркнув, выключил телевизор. Наступила полная тишина. Не понимая, почему все вдруг помрачнели и будто воды в рот набрали, я ляпнула:

- А почему карусель остановили? Поехали дальше! Или Шешелис надумал собрать пожертвования? Где ж это видано: восемь видеочасов на халяву!

Все уставились на меня так, словно я внезапно превратилась в жабу или во что похуже. До меня дошло, что пока я плавала своим совершенным, белым, мёртвым телом в ванне крови, произошло что-то серьезное.

- Человек умер, а ты... - процедил Шешелис, - эгоистка несчастная...

А я?.. Меня бросило в жар. Неужели я сама не заметила, как умерла? Неужели, ничего не почувствовав, переступила черту между ежевечерними, как молитва, мыслями о смерти и самой смертью? Неужели сейчас я вижу ту самую желанную реакцию на собственную смерть? Всё происходит так, как я и представляла: тяжёлая тишина, изумление, напряжение, скрытая зависть! Но кого же тогда упрекает Шешелис?

- Блок умер, - сказала Инна, посмотрев на меня так, словно в первую очередь именно я была виновата в Твоей смерти.
Блок? Простите, но я ничегошеньки не понимаю!

- Блок давно умер, - заметила я, - полвека уж точно прошло...

- Твои шуточки, Анита, совершенно неуместны! - Шешелиса от злости передернуло так, что аж суставы хрустнули.

Мне и в голову не приходило шутить: этого делать я никогда не умела и не любила. Вообще мне часто кажется, будто меня посадили в огромную стеклянную банку, не пропускающую звук и искажающую изображение. Так бывает всегда, когда обязательно нужно как-то отреагировать на происходящее: посмеяться над анекдотом, улыбнуться в ответ на комплимент, посочувствовать болезни, поздороваться с тем, кто меня когда-то любил, помахать ручкой ребенку подруги и, как положено, возмутиться, когда она плачется на свои раздоры с мужем или свекровью. В такие минуты мне кажется, что я выпала из времени и вся моя жизнь – череда таких повторяющихся пустот...

- Впрочем, может, ты его и не знаешь, - наконец решил объяснить Шешелис. – Гядиминас такой, Гядас. Был жутко похож на Александра Блока, вот его Блоком и прозвали. Он с одной съёмочной группой рванул на Кавказ, а там устроился работать на какую-то метеостанцию. А сейчас один кадр позвонил и сказал, что Блок погиб. Свернул себе шею в тех чёртовых горах. Три месяца его считали «пропавшим без вести» или, как это - «местонахождение не установлено», а теперь, стало быть, все сроки прошли - будут считать погибшим.

В наступившей мёртвой тишине Шешелис порылся в ящиках стола, извлёк несколько коробок со слайдами, целую вечность что-то в них искал, наконец нашёл, повесил на стенку мятую простыню, погасил свет. Зажужжал диапроектор. Тусклый прямоугольник света появился на потолке, потом, дёргаясь, спустился на стену, скользнул по растерянным лицам, перебрался на простыню. Я закрыла глаза. А когда открыла, увидела Твоё лицо - увидела смутно, неярко: то ли слайд был неважный, то ли мешал огонёк зажженной для Тебя свечи, то ли всё вокруг туманилось от слёз. Твоё лицо показалось мне удивительно знакомым. И вовсе не потому, что Ты действительно был необыкновенно похож на молодого Александра Блока. Я вдруг поняла, что я Тебя люблю. Щёлк – секунда темноты - снова щёлк - Ты стоишь на фоне гор и улыбаешься, босой, голый до пояса, в одних вылинявших добела джинсах. Рядом сидит на земле маленькая девочка в красном платье в горошек, в руках у неё крынка для молока. Я всегда Тебя любила. Щёлк, секунда темноты, щёлк - Твоё меланхолическое лицо на мятой простыне. Я всегда Тебя буду любить. Шешелис задул свечу. Твоё лицо стало чуть ярче в душной темноте со странным орнаментом из огоньков сигарет. Вдруг послышался хлопок, комнату залила чернота и острый запах жжёной резины.

- О чёрт, этот проклятый аппарат перегорел! Чтоб его... - Шешелис вновь зажёг свечу, ее огонек забился, как бабочка по стеклу.

Я вскочила. Изо всех сил сжав ладонями виски, словно так можно было удержать в голове Твой образ, бросилась до двери. Не знаю, как очутилась на улице. Мои ноги помнят это лучше, чем я: развалившиеся на полу тела друзей, какие-то осколки, пепельница, чашки, липкая лужица, мохнатый ковёр, линолеум, потом колючий, как инквизиторское орудие пытки, коврик для вытирания ног, потом ледяной цемент, лестница - одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь ступенек, железная решетка, опять лестница - раз, два, три, - и холодный, обжигающий снег! Да - снег! Агония закончилась! Я бросилась бежать, громко повторяя Твое имя: Гядас, Гядас, Гядиминас, Гядиминааас! Вокруг меня летали снежинки, словно стаи огромных белых комаров. О, потом я упала на колени, охваченная ужасной радостью - а может, радостным ужасом, - что я люблю, люблю, люблю Тебя! Агония закончилась! Меня догнал Шешелис. Хочешь, послушай, как бы он обо всем этом рассказал:

- Короче, люди, финиш! Эта ненормальная Нита взяла и босичком выпорхнула на улицу. Разве ж это колготки - такие чёрные сеточки, как у лотрековских девиц из кабаре! И припустила, схватившись за голову, а сама ревёт и Гядаса зовёт. Хоть убей - в жизни бы не поверил, что она может так убиваться и терзаться по какому-то там Гядасу! Вы ж знаете, другой такой эгоистки свет не видал. Финиш! Глаза вытаращила, как сфинкс, и сама от себя балдеет. О, точно! Я где-то читал и, знаете, на сто процентов согласен, что нет ничего более эгоистичного, чем страдание из-за чужой смерти. Да-да, люди, ведь в этом случае жалеешь исключительно себя! Ну так вот, Нита удаляется в звенящую морозную ночь, только развевается голубое платье и обесцвеченные локоны - ай, ёлки! Ну просто кадр из литовского фильма.

[Ingrida]

Вдруг она останавливается и так медленно-медленно начинает опускаться на заснеженный тротуар. Тут подбегаю я и - согласно сценарию - хватаю её в объятия. Я-то думал, что Нита доведет свою патетическую истерику до конца: будет кусаться, царапаться, кричать. Но она только всхлипнула, обхватила меня за шею и замерла. Финиш, люди! Пока я нёс Ниту обратно, за мной увязалась целая толпа патологических любопытных. У подъезда уже тусовалось моё стадо, опьяневшее от сильных впечатлений. «Валите все отсюда, - рявкнул я им, - материала для размышления и сплетен вам хватит на целый месяц. Это ж надо - Гядка угробился! И не где-нибудь, а в горах! Романтика! Нита от такого горя полуголая по снегу катается!!! Вот и кайфуйте, ломайте головы - что же, чёрт побери, между ними было?!» Никто, разумеется, и не подумал расходиться. И мои манкурты, и те придурки с улицы столпились вокруг, состроив дебильные физиономии. Сочувствие изображали, кретины! Хотя, если разобраться, эти физиономии им и строить не надо было. В экстремальных ситуациях, говорят умные люди, истинная природа человека показывается наружу, как шило из мешка. Да-да! Ну, а коль скоро такое положеньице в мирное время приравнивается к экстремальному, то извольте - всплывает поразительный тотальный идиотизм! Финиш, короче!

Плюнув на всех и вся, я потащил Ниту в ванную. Посадил ее у батареи и пустил горячую воду. Нита сидела, закрыв глаза, и даже страдальчески улыбалась! От сценария ни на шаг! Я начал стаскивать с неё платье, которое - опять-таки по сценарию - тут же порвалось. А Нита начала жутко стучать зубами. Нижнее бельё сняла сама. Стояла голая, лязгая зубами, и с отрешенным видом снимала все свои бусы, ожерелья, цепочки, браслеты и огромное количество колец. Сверкнула на меня глазами, как дикая кошка - ёлки, она это умеет! Нырнула в горячую воду и сразу очухалась. «Только не вздумай раздеваться и купаться вместе со мной, - сказала хриплым голосом. - И вообще, не пошел бы ты отсюда? Слышишь - вали ко всем чертям!» Я и не подумал валить к чертям, а вместо этого сел на край ванны и закурил. Она перестала лязгать зубами, дрожать, улыбаться и даже всхлипывать. Она рассматривала - да-да, люди, заметьте, - не смотрела, а именно рассматривала меня, как всегда пристально, насмешливо, свысока. Словно знала какую-то тайну, волшебное слово или не знаю что и из-за этого стояла выше всех простых смертных. Финиш!

И, знаете, она была потрясающе красива. Да-да! И вдобавок умела талантливо пользоваться своей внешностью. Со своими волосами, бровями, глазами, губами, кожей, ногами, руками, ногтями она обращалась как гениальный художник! Чего ржёте, черти? Но в её взгляде не было превосходства красивых над некрасивыми. Не было и презрения мудрых к дуракам. В этих широко раскрытых кукольных глазах таилось куда большее. Казалось, что Нита прикоснулась к Абсолюту - вот где собака зарыта! Ни черта я не заговариваюсь! Хотя всё остальное в ней говорило, что никакого Абсолюта она сроду не нюхала и едва ли даже о нём слышала, если вообще, ха-ха, он существует! Но, люди, такой взгляд бесит, и ещё как бесит! «Ну валяй, выкладывай, - сказал я, видя, что она уже оклемалась, - что там у тебя было с Гядиминасом Блоком, царствие ему небесное? Сколько раз вы с ним переспали? Такую истерику закатила, будто целый век прожили в любви и согласии!» «Дурак, - отрезала она. - Катись отсюда к чёрту! Негоже маленьким мальчикам смотреть, как купаются обнажённые девушки. Нехорошо это! Неприлично! Фу, кака! Стыд и срам!» Она уже пару лет позировала нагишом у нас в институте. За это время её голое тело я изучил куда лучше, чем своё собственное. «Будь джентльменом, - добавила она, и похлопала меня мокрой рукой по щеке, - принеси чайку с коньячком. Согреться хочу, Шешелюк!» Ой, люди, а ведь это дурацкое прозвище - Шешелис* - тоже из-за неё прилипло! Стало быть, я - её тень: со смеху можно умереть...

Шешелис пошёл за чаем. Меня не покидало чувство, что всё это уже однажды было: я, обнажённая, всем своим длинным телом плавала в ванне, только я была мёртвая, а вода - цвета крови. Теперь я желала только одного: жить! Любить, любить, любить Тебя! Тысячами алых ленточек Ты привязал меня ко всем деревьям на этой земле, и никто не сможет их перерезать. Этого чуда я ждала целых двадцать шесть лет, только мы с Тобой разминулись: умер Ты, хотя умереть должна была я. А может, умереть должны были оба?!

Вернулся Шешелис, неся в дрожащей руке жутко красивую чашку. Его по-собачьи преданные глаза и длинные усы а-ля Сальвадор Дали, которые на удивление не шли к его розовой физиономии, вызывали неудержимое желание эту чашку разбить. Я отхлебнула чаю - он оказался слишком сладким - и вылила его в ванну.

- Коньяка пожалел, - я принялась одеваться.
- Сухой закон, - промямлил Шешелис и трусливо, как побитая собака, приблизился ко мне, пытаясь обнять.

Я пошла в комнату. Брюс Спрингстин пел про Обетованную Землю, а все говорили о Тебе. Вдруг один незнакомый мне парень – кажется, его звали Саулюс, - выключил музыку, потом, послюнив палец, погасил свечку и, когда в комнате наступила темнота, принялся рассказывать.
_____________________________
*Шешелис - тень (лит.)

[Ingrida]

- Не верю я, что он умер. В смысле - что погиб. Пропал без вести - да! Я даже видел, как он пропал. И дату могу сказать: двадцать четвертое августа. Я как раз тогда был на Кавказе у одного своего приятеля. Этот Павлик занимался всеми учениями, какие только дала миру Индия: йогой, тантризмом, буддизмом, индуизмом и так далее. Он состоял в каком-то официальном обществе по связям с Индией, играл в ансамбле индийской классической музыки, и всякие диковинные инструменты сыпались ему как из рога изобилия. Вот из-за этих инструментов, а именно из-за ситара - их у Павлика было аж три, и один я надеялся у него выцыганить (за деньги, естественно) - я и попёрся на Кавказ. Павлик построил себе халупу на задворках какой-то деревушки и зарабатывал на жизнь чем придётся: то дежурил на пожарной вышке, то ремонтировал дороги, то пас деревенскую скотинку. Всё остальное время он фанатично играл на своих тампурах, винах, ситарах, таблах и мриндангах, которые ему привозили прямо из Бомбея или Калькутты. Этого беднягу Павлика все почему-то звали Сизифом, хотя его это, естественно, жутко бесило. Ну так вот... Имейте терпение, потихоньку доберёмся и до Блока; знаете, как в классическом детективе или на хорошем концерте - звёзд пускают под конец, чтобы публика не разбежалась. Потерпите, дамы и господа, все эти детали очень важны в деле исчезновения Блока!

Сизифова халупка, сами понимаете, производила неизгладимое впечатление. Представьте себе: такой маленький, прилепившийся к скале, как ласточкино гнездо, покосившийся домишко, весь обмотанный какими-то вьюнками с жёлтыми цветами величиной с тарелку. Заходишь внутрь и, стукнувшись головой о потолок, попадаешь в одну-единственную комнатёнку, всю заваленную музыкальными инструментами и прочей экзотикой; совершенно чужеродными элементами здесь выглядели проигрыватель, магнитофон и телевизор «Шилялис». В маленькое оконце, почти полностью забитое этими жёлтыми цветами, виднелась речушка, текущая по глубокому ущелью. Запомните каждую деталь, дамы и господа! За три года, что мы не виделись, Сизиф изрядно переменился, стал так забавно похож на индуса, загорел, похудел, отрастил усы и бороду, а светлые волосы и голубые глаза тоже казались чужеродными элементами.

Дорогие мои, я прекрасно помню, что мы говорим о Блоке, а не о Сизифе, так и нечего мне каждую минуту об этом напоминать. Ну так вот... Кстати, знаете, какой тест предлагают в Оксфорде всем, кто поступает на юридический? Дамы и господа, обратите внимание на каждую деталь: конец восемнадцатого века, Англия, осень, ночь, идёт дождь. Карета, следующая из Лондона в Бирмингем, останавливается на ночлег у гостиницы. Из кареты выходят женщина под вуалью и мужчина. Портье поселяет их на втором этаже, мужчину - в начале коридора, женщину - в конце; стало быть, в разных комнатах. Около трёх часов ночи слышится ужасный крик в комнате женщины и быстрые шаги по всему коридору. Портье поднимается на второй этаж и видит, что обе комнаты пусты. Мужчина и женщина исчезли. Прибывшей наутро из Лондона полиции ничего не удаётся установить! Ну так вот, дорогие мои, что же там произошло? Надо задавать вопросы, на которые можно ответить только «да» или «нет». Если за пять минут не разберёшься, не видать тебе Оксфордского юридического факультета как своих ушей. Жутко интересная игра, мы, бывало, всей компанией ночи напролёт просиживали...

[Rafaello4ka]

интересно....а дальше?

[Ingrida]

- Ну ладно, ладно, ничего я не забыл. Ещё капельку терпения, и появится Блок! Так вот... Если честно, этот Сизиф мне не нравился. Я очень скоро понял, что не только телевизор и светлые волосы, но и он сам был инородным телом в той атмосфере. Он был весь какой-то дёрганый, нервный, злой, будто жил не в горах, в тишине, на просторе, а в большом городе, над метро, возле железной дороги, во взлётно-посадочной зоне самолётов, в коммунальной квартире, где соседи без передышки слушают панк-рок. Если Сизиф играл, а в комнату входил кот Сидхарта и начинал ласково тереться о ноги хозяина, тот яростным пинком вышвыривал бедное животное вон. А если, не дай Бог, его игру нарушал лай овчарки Кшатрия, Сизиф, ругаясь, выскакивал наружу и бросал в обалдевшую псину камни и всё, что под руку попадалось. Я уж молчу о том, как он доил свою козу Авидью...

Ну ладно, ладно, я вижу, вы меня сейчас на куски разорвете! Итак, Блок: он работал на какой-то метеостанции – уж извините, я не выяснял, что там входило в его обязанности. Они с Сизифом были соседями: всего каких-то два-три километра. Блок иногда забегал к Сизифу в гости, музыку послушать и самому побренчать; он неплохо дудел на поперечной флейте, вполне сносно колотил по таблам, но самое сильное впечатление на меня произвело то, как он пел. И знаете что? Литовские народные песни! Блок знал наизусть немыслимое количество текстов песен и все пел на одну и ту же мелодию - протяжную, жалостливую, монотонную, или на мотивы Дюка Эллингтона, Рави Шанкара или Давида Ойстраха. Зря смеётесь, это у него выходило классно, потому что Блок как-то особенно чувствовал дух песен, я бы даже сказал - дух народа. Иногда, слушая его, я ловил себя на мысли, что все эти ситары, восточная и западная экзотика, заимствованные истины, какие-то чужие штуки, которыми мы восхищаемся - всё это не что иное, как кружной путь... кружной путь... куда? Чёрт его знает, к Абсолюту или чему там... Трудно объяснить. Просто я как сейчас вижу Гядаса: вот он жалобно выводит вслед за вечерней рагой:

Как у дрозда ножки к ветке примёрзли.
Вставай, солнышко, над зелёной рощицей,
поскорей согрей дрозду ноженьки...

И вообще, всякий раз, когда я смотрел на этого вашего Блока, в голове вертелась фраза: «Чувствует себя как рыба в воде»… Понимаете? Он действительно был таким, чувствовал себя в Сизифовой избёнке - да и везде - как дома, был каким-то цельным, неотделимым от гор, от неба, от музыки. Что бы он ни делал - чесал Сидхарту за ухом, играл на флейте, колол дрова, обсуждал новый фильм Амир Кхана, пил какую-то жуткую домашнюю бормотуху или сидел-медитировал - любое занятие было как будто придумано специально для него. Ну так вот... Прошу похлопать в ладошки, сейчас начнётся самое интересное!

Однажды по случаю полнолуния мы решили устроить себе маленький праздник - досыта наслушаться музыки в записях и в исполнении Сизифа (последний пункт был, конечно, менее приятным). Мы с Блоком ещё и пили какое-то сладковатое пойло местного производства, а Сизиф уже второй месяц вегетарианствовал - питался только фруктами, орехами и водой с мёдом. Ну так вот... Блок в ту пору был, кажется, чуть ли не влюблён - знаете, в кого? В луну! Мы сидели у маленького оконца, а луна, огромная, красная, уставилась на нас, как будто гипнотизировала. «Жуткое создание, скажи? - кивнул Гядас в сторону луны. - Кошмар. Я чуть коньки не откинул, когда читал «Саломею» Оскара Уайльда», - и он начал цитировать, меняя интонацию и тембр голоса. Эти рафинированные, жутковатые, эротические фразы производили на меня ошеломляющее впечатление, и потом я не мог отделаться от мысли, что они, как заклинания, как-то повлияли на загадочное исчезновение Гядаса. Вы только послушайте: «Луна - это рука мёртвой, которая хочет закрыться саваном... Луна - это безумная нагая женщина, которая всюду ищет любовников... Луна - это девственница, она никогда не была осквернена, она никогда не отдавалась людям, как другие богини...» Гядас кайфовал от каждого слова, наслаждался тем, что они и на меня действуют, как наркотик. Вдруг он расхохотался – громко, как мальчишка - и заявил: «Гениальный тип этот Оскар Уайльд, скажи? Безумно гениальный, я бы ему хоть сейчас отдался...» Тут Сизиф его одернул: «Эй, Блок, если собираешься говорить такие гадости, то лучше уходи. В моём доме это не принято. Я и так вам пить разрешаю, а если хотите всякие патологии обсуждать - поищите другое место. Мы, кажется, договаривались музыку послушать...» Гядас трижды стукнулся лбом об пол и заговорил тонким голоском: «Наму амида буцу, или как там говорили те девочки у Сэлинджера... Прости меня, неразумного червя, который осмелился вползти в этот священный храм музыки, - И уже нормальным голосом деловито сказал: - Ну, тогда поехали!»

Сизиф включил магнитофон и, когда послышались первые звуки раги, славящей полнолуние, завязал немытые длинные волосы в хвостик, взял ситар, устроился на подушках и заиграл, ни на секунду не отставая от Рави Шанкара (дескать, так лучше всего упражняться). Ну так вот... Музыка заполнила всё пространство маленькой комнатёнки, казалось - она вот-вот разрушит стены дома, разорвёт жёлтые вьюнки, понесется, как неудержимая лавина, смывая, затопляя, сметая всё на пути. В этот раз, как ни странно, и Сизиф играл классно - он расслабился, отдался потоку звуков, сам стал музыкой. Я ощущал какие-то непонятные колебания, похожие на подземные толчки, у меня даже мелькнула мысль, что сейчас начнётся землетрясение или ещё какая-нибудь чертовщина. Чувствуете? Блок сидел с закрытыми глазами, откинул голову, приоткрыл рот и то и дело вздрагивал, будто его толкали. А музыка становилась всё плотнее, превращалась во вполне материальное тело с давлением в десятки атмосфер, в сильную концентрированную энергию. Она уже не была всеобъемлющей. Музыка носилась по комнате, как шаровая молния, можно было чуть ли не следить за ней взглядом. Ну так вот... Мне в конце концов стало как-то не по себе, я уже встал, чтобы выйти за нуждой, и вдруг эта звенящая конденсированная субстанция пролетела сквозь меня. Я еле удержался на ногах; словно током шарахнуло - дух перехватило, и сердце чуть не остановилось; я взглянул на Сизифа, и как раз в этот момент он исчез. Взял и исчез! Понимаете, будто кто-то коробок спичек смахнул со стола - даже звук был похож! Был Сизиф - вжик - и нету, один ситар остался!

Да, но вас-то, уважаемые, интересует Блок. Честно вам скажу: когда Сизиф так неожиданно пропал, я пулей вылетел вон и сломя голову бросился бежать под истеричный лай всех деревенских собак. А ещё эта луна - страшная, огромная, красная, никуда от нее не деться, понимаете - никуда! Наконец я грохнулся в сырую траву и закурил. Отсмолил почти всю пачку. Становилось адски холодно, вокруг летали невиданных размеров ночные бабочки, комары и летучие мыши, прямо какой-то фильм ужасов. Я хотел свернуться где-нибудь под кустом и уснуть, да не тут-то было... ну да ладно, не буду вам рассказывать про свои мучения... Вас же волнует только Блок! Так вот, примерно в шесть утра я приплелся обратно к Сизифовой халупе – там было пусто. В смысле все вещи, хоть и раскиданные, были на месте, а Сизифа с Блоком и след простыл! Тогда я бросился к Гядасу на метереоло... тьфу, ёлки, какое слово трудное… метеорологическую станцию. Там его ждала девочка с крынкой молока, та самая, что на слайде, и ещё какие-то типы... Ни Блок, ни Сизиф не появились ни в тот день, ни в следующий. Тогда я заявил в милицию. Приехала сердитая спасательная экспедиция, целую неделю шарила по горам, но, понятное дело, так никого и не обнаружила. Вот... Я попробовал было им рассказать про музыку, про то, как она превратилась в какой-то адский или небесный комок, будь он неладен, который летал по комнате и унёс сперва Сизифа, а потом и Блока. Мне ответили, что надо меньше пить, а если уж пьешь, то нечего поддатому болтаться ночью по горам. Было решено, что Павлик с Гядиминасом по пьяной лавочке где-то заблудились; потом появилась версия, что не просто заблудились, но и загремели в какое-нибудь ущелье. И вот, как видите, через три месяца эта версия превратилась в неоспоримый факт, «пропавшие без вести» стали «погибшими». Я-то своими глазами видел, как исчез Сизиф, и голову даю на отсечение, что с Гядасом произошло абсолютно то же самое! Та музыка в красном лунном свете... Куда она их забросила, живы ли они, существует ли ТАМ такое понятие - «живые», существует ли ТАМ вообще что-нибудь... Не знаю. Но в ту ночь, когда Блок исчез, он ни в какие горы не ходил, чем хотите клянусь!

[...]

[Ingrida]

Еще из другой главы немного повешу...
_____________________________________

[...]

От снега не осталось и следа, а в сыром, душном, тёплом воздухе витал запах пота. Повиласа я заметила издалека. Без пальто, в одних джинсах и клетчатой рубашке он прогуливался у входа в театр - взад-вперёд - и курил. Когда я подошла, он бросил сигарету и протянул руку, прохладную и влажную. У меня тоже всегда такие ладони. Перед встречей со знаменитостью я забежала в общественный туалет, долго держала руки под струей горячей воды, а потом под сушилкой, пока они не стали безукоризненно сухими и теплыми. Аршаускас повёл меня в устланный коврами полумрак большого здания. Он шел впереди энергичными шагами, я еле поспевала следом, ощущая в ногах и в сердце знакомый детский страх. Мы поднялись по лестнице, покрытой красным ковром, прошли по множеству мерцающих зеркалами коридоров, кое-где в приоткрытые двери виднелись просторные комнаты, полные пёстрых, причудливых, похожих на церковное облачение одежд. (Театр был когда-то моей самой большой мечтой, превратившейся со временем, как и все остальные, в камень, тянущий на дно, которого, как оказалось, не существует, можно лететь и лететь вниз, без конца...)

В одном из коридоров Повилас, пинком открыв дверь, ввёл меня в небольшую светлую комнатку. Зеркала, висящие одно против другого, расширяли её тесное пространство до абсурдной бесконечности. В одном углу выстроился ряд поношенных мужских ботинок, в другом небрежно валялось чёрное одеяние неизвестно какой эпохи. На подоконнике что-то мурлыкало радио, в замусоленном стакане скрючился в непонятный иероглиф засохший нарцисс. Сквозь тюлевую занавеску, прожжённую сигаретами, виднелись жёлтая кирпичная стена и серебристое небо.

Я сняла пальто. Повилас нахально оглядел меня с головы до ног - тут его взгляд немного задержался, - потом оценивающе уставился мне в лицо. Мне показалось, будто меня раздевают догола. Усадив меня в красное кресло, Повилас пошёл за кофе. Вскоре вернулся, ногой захлопнув за собой дверь. Кофе плеснул на вытертый вишнёвый ковер.

Тебя опять раздражают ненужные детали? А я хватаюсь за все эти случайные мелочи, как утопающий за соломинку. То, что я их вижу, служит для меня доказательством моего собственного существования; не смейся. Иногда я просто наслаждаюсь ими. Даже если это просто брошенная на тротуар жестяная бутылочная крышка с зубчатыми краями или разрисованная спинка сиденья в троллейбусе. Удивительно, что можно найти спасение, убедить себя в своем бытии, в реальности мира, просто задерживая взгляд на каких-нибудь красивых вещах или касаясь их кончиками пальцев.

Однако в этой комнате не было ничего красивого. Кроме лица Повиласа. Но ведь он некрасивый, хотя глаз от него оторвать невозможно?! Я закурила, из последних сил пытаясь преодолеть напряжение и внутреннюю дрожь. Повилас уселся напротив, на вращающийся стул. Закинул ногу на ногу, закурил, криво усмехнулся и вперил лишённый всякого выражения взгляд прямо мне в глаза. Наконец, почувствовав, что я скоро не выдержу затянувшейся тишины, спросил:
- Ну, детка, так чем я могу тебе помочь?

[Ingrida]

Прости, если я что-нибудь напишу не так. Знаю, что он - Твой хороший друг. Прекрасный актёр. Но сейчас, когда я видела его прямо перед собой, без всякого грима, Повилас Аршаускас показался мне похожим на дьявола. Не на чёрта из детских сказок, а на того дьявола, который появляется в ранней юности, в самую романтическую пору жизни; потом я узнала о нём, читая Томаса Манна, Достоевского, Гофмана... Именно таким я представляла себе дьявола: бледным, худым, почти измождённым, с огненными волосами ёжиком, с высоким лбом, с застывшим взглядом огромных, холодных синих глаз, с гибкими красивыми руками; насмешливым, печальным, усталым, восхитительным, нервным, язвительным, мудрым, жалеющим самого себя... Ты заметил, что в его лице меланхолия - вызывающая, страдание - агрессивное, печаль - хищная? Ладно, довольно. Я только хочу, чтоб Ты понял, как неуютно я себя чувствовала с ним наедине, да ещё собравшись говорить о Твоей смерти.

- Гядиминас умер, - произнесла я и рассказала всё, что знала о Твоём исчезновении.

Повилас на мгновение замер, уставившись на меня исподлобья, будто готовился к прыжку. Потом закрыл лицо ладонью, тонкие холёные пальцы заметно дрожали. Резким движением, словно срывая маску, отбросил руку и, кусая губы, видя не меня, а только своё отражение, проговорил:

- Я так и знал... Так и знал... Этот бедный ребёнок хотел убежать от своей судьбы, - он изобразил пальцами в воздухе какой-то волнистый контур (может, судьбы?) и стиснул руки. - А я говорил ему, что это невозможно. Гядиминаса непостижимо влекло ко всему, что связано со смертью, – Повилас вскинул руки и покачал повернутыми вверх ладонями, словно что-то взвешивая. - К свечам, кладбищам, чёрному цвету, - он говорил, загибая пальцы левой руки, - ко всему, что сродни смерти: луне, осени, ночи, снам... - Повилас несколько мгновений сидел, подняв оба указательных пальца, и вдруг резко, точно раздвигая занавес, взмахнул руками: - Ко мне! - Он поднял брови и улыбнулся полной горечи улыбкой, которая постепенно сникала, как проколотый воздушный шар, превращаясь в гримасу удивлённого плачущего ребёнка. - Ну, так чем же я могу быть полезен? - неожиданно спросил он совсем другим, бодрым голосом и хрустнул пальцами.

- Я хочу всё о нём знать. Вы были его большим другом. Мне говорили, что вы...
- Ты хочешь всё знать о Гядиминасе? Но это невозможно! - Повилас отвернулся к зеркалу, взглянул на своё отражение, будто ожидая поддержки, и, заговорщицки подмигнув самому себе, продолжал: - Узнать всё о другом человеке - безумное, сумасбродное желание. Сизифов труд! Ведь человек всегда, везде и для всех разный. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Человек как река - течёт, меняется... - Повилас пошевелил пальцами, имитируя эту текучую изменчивость, многочисленные отражения в зеркалах пришли в движение, заплескались, как волны. - Разве можно, войдя один раз в реку, сказать, какими будут её воды весной, летом, осенью, зимой, на рассвете, на закате, при луне; какими они бывают, когда несут ил, грязь после сильных дождей или чьё-то мёртвое тело?.. Что можно сказать об актёре, которого ты видел всего раз, в эпизодической роли? - Повилас одним глотком допил кофе, весь обмяк на своём стуле, стал похож на черную одежду в углу, лицо превратилось в маску со стеклянными протезами глаз, шевелились только гибкие тонкие руки, словно вся его жизненная сила перешла в них. - Да! Можно лишь приблизительно угадать талант. Не актёрский - человеческий. Талант жить, любить, радоваться, страдать, ненавидеть. Уловить тон, цвет, мелодию, которыми живет человек. Но не более того.

Повилас замолчал и уставился теперь уже прямо на меня, пригвоздив к выцветшему креслу в самой неудобной позе. Я замерла, чашка в одной руке, сигарета - в другой; в горле першило от остывшего кофе, дыма, не проходящего страха. И вдруг я начала говорить, как я люблю Тебя, что Ты спас меня от смерти, что моя любовь - неординарная, необыкновенная, особенная, моя история - нетривиальная и драматичная, вот почему я обязана знать о Тебе всё, что только возможно. Я говорила, волнуясь, восхищаясь собой, жалея себя, чувствуя слёзы на глазах, постоянно повторяя: «Только не подумайте, что я гоняюсь за дешевым эффектом...» И внезапно замолчала, заметив на бледном лице Повиласа выражение избалованного принца, которому наскучила длинная и неинтересная сказка. Где-то забили часы. Повилас вскочил и выключил радио, но часы - наверно, на башне у Кафедры - продолжали звонить, недвусмысленно давая понять, что время, отведённое мне знаменитостью, истекает...

[Ingrida]

- Ну ладно, - сказал он с усмешкой, - ладно! Я тебя понимаю. Каждый спасается, как умеет. А страдание - лучшее лекарство от бессмысленности бытия. Удивительная ситуация - любить умершего. В твоём возрасте (он всего-то на несколько лет меня старше!) и я выкидывал что-то в этом роде... Собирай, детка, рассказы о Гядиминасе. Нанизывай на ниточку, как цветные бусины. Один за другим, один за другим... Получится красивое ожерелье, и будет тебе игрушка. Может, поиграешь, и утихнут твои страдания; но, скорее всего, захочется чего-нибудь поинтересней, - он подмигнул, закурил и как-то поспешно спросил: - Чего ребёнка не заведешь? С ребенком всё сразу встанет на свои места! - тогда у меня вдруг мелькнула мысль: а что, если взять и «завести» этого ребёнка от него... Повилас, будто читая мои мысли, самодовольно улыбнулся и продолжал уже совсем другим голосом: - Гядиминас был необычным, очень необычным. Интересным. Отмеченным печатью рока. Прекрасно об этом знал, но боялся открыто признаться даже самому себе. Вся его жизнь была окрашена в чёрно-красный цвет. Гядиминас старался, чтобы никто не заметил этого рокового цвета. Выкидывал всякие глупости, постоянно кем-то притворялся, надевал бесчисленное количество масок, но, слава Богу, ни одна не приросла ему к лицу. Путался с хиппи, панками, металлистами, рокерами, со всеми этими группами и группировками, которые порой и сами не могут сказать, чем отличаются друг от друга. Преклонялся то перед Востоком, то перед Западом. Ему страшно не хватало твёрдой почвы, постоянства, он желал быть цельным, потому что чувствовал, что лавина цивилизации раздробила его на куски... Сам себя боялся, прятался от себя, но я сразу его раскусил! - Повилас вынул из стакана сухой нарцисс, повертел в руках и поставил обратно; от цветка к его пальцам протянулась паутинка. - Мы познакомились после «Луны для пасынков судьбы». Гядиминас ждал меня у служебного входа. Подлетел, задыхаясь, словно это вопрос жизни и смерти, и стал просить... Детка, как ты думаешь, что он просил? - Повилас откинулся назад, оборвал нить, связующую его и нарцисс, бросил на меня насмешливый взгляд и, выдержав великолепную паузу, продолжал: - Ни много ни мало - луну! Луну для своей «Лунной коллекции». Но не это меня заинтересовало. Мне неинтересно слушать, как ты тут с увлечением рассказываешь о нетривиальной любви к умершему... Твоя любовь, как и желание луны, - знак чего-то большего, и именно это привлекает меня в человеке. Гядиминас подарил мне эту коллекцию. С виду ничем не примечательна, - Повилас повернулся вместе со стулом и начал выдвигать ящики стола. Из одного вытащил конфету «Красная шапочка», перевязанную розовой ленточкой, бросил её мне и, чертыхнувшись, продолжал искать, шаря руками в ящиках, но не отрывая глаз от своего отражения. Наконец извлёк потрёпанную тетрадь в чёрной клеёнчатой обложке, подбросил вверх, поймал, повернулся ко мне и, как фокусник, провозгласил: - Вот! С виду - обычная бухгалтерская книга или кулинарные рецепты. В лучшем случае - дневник гимназистки, - он принялся переворачивать страницу за страницей: - Луна, луна, луна. Странная коллекция. Ни в какое сравнение не идёт с ракушками или бабочками...
- Дайте посмотреть, - попросила я.
- Ну что ты, детка, - отрезал он, - Гядиминас велел никому не показывать, - Повилас захихикал, как мальчишка, а у меня на глаза навернулись слёзы и задрожала нижняя губа.