[Ingrida]

Ну ладно, расскажу, чем закончилась моя артистическая карьера. Ты наверняка догадываешься, кого я должна была играть с таким гримом и в такой одежде? Конечно же, девицу лёгкого поведения - да не какую-нибудь, а парижанку. (Главный герой ненадолго оказался в Париже, встретил меня, а потом никак не мог забыть... Мое лицо с полуопущенными веками и приоткрытым ртом всплывало крупным планом в самые неожиданные моменты его жизни... Герой был журналистом и прекрасным человеком, он всё мечтал, как выведет меня на честный путь...) Мне причитался вполне солидный полутораминутный эпизод, но я самым идиотским образом скомпрометировала себя в первый же день съёмок. Вот послушай: на набережной реки Нярис, изображавшей Сену, мы с моим героем должны были поцеловаться. Я стояла посреди площадки, отгороженной верёвкой, вокруг толпилась целая куча зевак, суетились операторы, осветители, ассистенты, гримёрши, художники и так далее. По команде «Мотор» герой подошёл ко мне, обнял, склонился к моему лицу, я почувствовала его дыхание, его губы совсем рядом с моими, и мне стало страшно! Вдруг герой меня отпустил, и из какой-то немыслимой дали до меня донесся его голос:
- Ха-ха-ха, эта малютка не умеет целоваться, - Такой фразы в сценарии не было.

Я поняла, что это обо мне. Послышался взрыв смеха. Я бросилась прочь, пролезла под верёвкой, всхлипывая, пробилась через хохочущую толпу ротозеев и, уже не сдерживая слёз, побежала прочь по набережной. Тогда мне было семнадцать лет; ты не поверишь, но я действительно не умела целоваться... В тот же вечер ко мне приехал режиссёр и подарил потрёпанный, зачитанный почти до дыр экземпляр «Камаcутры». Он заявил, что искусству любви, особенно такой красивой девушке, как я, нужно учиться по самым лучшим образцам. Когда он уехал, я начала читать эту восточную мудрость, и меня вдруг охватил страх – в сто раз сильнее, чем на съёмочной площадке. Это был страх, смешанный с омерзением. Плохо соображая, что делаю, я разорвала «Камаcутру» на мелкие кусочки и выбросила в мусорное ведро... Ты не сердишься, что я Тебе всё это выкладываю? Наверно, это влияние ещё одного дурацкого стереотипа: рассказывая о себе, надо обязательно упоминать и так называемые «пикантные подробности».

[...]

Пора идти, но я обязана сказать еще кое-что: я была замужем. Мой муж был старше меня на двадцать лет. Он был фотографом, мы познакомились во время школьного выпускного вечера в окутанном туманом Калну-парке. Я его не любила, но безумно хотела стать самостоятельной, освободиться от опеки родных, которые все до одного были диктаторами. Мои мать, отец, старший брат, бабушка не представляли себе, как можно жить, не навязывая другим своей воли. Это было просто запрограммировано у них в генах. Даже если они ничего не делали и не говорили, только от их присутствия исходило что-то вызывающее, насильственное, повелительное. У каждого из них была своя система диктатуры, враждебная другим, и все праздники - Новый год, дни рождения, торжественные обеды и прочие семейные собрания - оборачивались ссорами, яростным выяснением отношений, сущим адом. Я была самой младшей, поэтому все считали своим долгом меня контролировать, толкать, тянуть, понукать, одёргивать, наставлять... Иногда я испытывала чисто физическое удушье от такого навязчивого их присутствия. Тебе может показаться, что я их совсем не люблю. Для меня самой нет ничего страшнее этой мысли. Я люблю их, но во время тех злополучных семейных праздников, которые заканчивались всеобщей грызнёй, самоубийство казалось мне единственным выходом. Такая неспособность самых близких людей быть вместе, понимать друг друга была для меня очевиднейшим доказательством неизбежности человеческого одиночества. Конечно, мы все любили друг друга, но очень часто забывались и из-за сущей ерунды воевали до исступления, до безумия. Если мать принималась ругать меня из-за невынесенного мусорного ведра, невыстиранного платья или стрелки на чулке как раз тогда, когда мне хотелось просто тихо посидеть или сказать ей, что мне грустно, то тщательно замаскированный абсурд такой жизни прорывался фонтаном. «Ты доведёшь меня до самоубийства, ты, ты, ты!» - кричала я матери, задыхаясь от отчаяния, что говорю ей такие вещи, а она в ответ пожимает плечами или сухо бросает: «Демагогия». В эти минуты мне было безумно жаль себя, а мать казалась чужой, сильной, крепко привязанной к жизни - мужем, двумя детьми, квартирой, машиной, любимой работой, карьерой... Потом наступала ночь раскаяния. Пойми, я хотела вырваться из этого замкнутого круга, где любовь обращалась в раздражение, гнев, взрывы отчаяния, которые оседали пылинками несмелой нежности, обещающими недолгий мир...

В общем, я вышла замуж. Вместо двух детей было два аборта. Есть и алиби! Я училась на актёрском факультете, все прочили мне сногсшибательную карьеру. Бросила после второго курса, сама не знаю почему. Тогда мне это казалось вызовом всему свету. Плевком в лицо самой себе!

Мой муж меня очень любил. Поначалу я наслаждалась этим, но постепенно стала замечать, что его любовь превращается в пассивную агрессию, в опасную концентрированную энергию, как та музыка из рассказа Саулюса. Мне нечем себя оправдать.

Иногда мне кажется, что я скоро исчерпаю ЛИМИТ ЛЮБВИ, который выделен каждому в ограниченном количестве. Скоро израсходую данную мне энергию любви, влюбляясь в случайных, совершенно не нужных мне людей. А чужие, не мне предназначенные мужчины, влюбляясь понапрасну, расходуют любовь, которая суждена мне. Вообще мне везёт там, где хотелось бы, чтоб не везло, и наоборот. Моих вызовов жизнь не принимает, швыряет их обратно в лицо. Я - черта между чёрным и белым, между теми, кого люблю, и теми, кто любит меня; между теми, кто меня не любит, и теми, кого не люблю я; между тем, чего желаю я, и тем, чего требует от меня мир; между тем, что мне дано и чего не дано... Между двух полюсов, которые не соединяются, не соприкасаются. И меня нет ни на одном из них.

Но теперь я спасена, я люблю Тебя, и пора кончать эту глупую бесполезную исповедь. Начинается дождь, и буквы расплываются, как синие ягоды на белом полотне...
[...]