Еще один отрывок... но не мой.

[Ingrida]

[...] Я сидела вся в дыму. Я курила сигарету за сигаретой. Было невыразимо грустно. Вернулся Повилас. Вытер голову чёрной одеждой. От воды его огненные волосы потемнели. Он уселся на стул, закурил и продолжал, будто не было никакой паузы, пальцами постукивая по столу:

- Но не луна ему была нужна, - он тряхнул головой, - а я. Он почувствовал, что я могу понять и оправдать его страдание, которого он стыдился, как горба. Он надеялся узнать у меня правила игры для человека, созданного для страдания. Некий его катехизис. Поначалу он пытался доказать, что терпеть не может наслаждения страданием, мазохизма и тому подобного. Я сказал ему, что можно этого не любить, но невозможно избежать того, что тебе суждено, - Он ткнул пальцем в мою сторону, но смотрел по-прежнему на своё отражение. - Мы с ним немного пообщались, и неожиданно в его душе произошёл взрыв. Страшный, разрушительный, кровавый, с корнем вырывающий всё, что было до этого. Всякое приспособленчество, сердечную слепоту, ложь... - Повилас энергично взмахнул рукой, словно воздвигая плотину перед нескончаемым потоком слов, но продолжал: - Гядасу стало страшно оттого, что его суть - это ужасные вещи чёрного и кровавого цвета. Страшно, когда твоя суть, твоя сердцевина, ось, вокруг которой вращается весь твой мир, - это боль и мука. Бедный ребёнок ужасно испугался. Он ещё не был готов к подобному открытию, хотя и раньше с ним случалось множество вполне закономерных вещей, которые свидетельствовали о такой судьбе. Гядиминас думал, что всё это случайности. Ему хотелось верить в то, что это случайности, он боялся быть мучеником, - Повилас раскинул руки, уронил голову, словно распятый, и долго любовался своим отражением. Потом полушёпотом продолжал: - Ведь в нашем мире страдание, как и одиночество, отождествляется с ущербностью. Душевной ущербностью. Люди боятся иметь слишком большую душу, - Повилас бросил это как обвинение мне. Я вздрогнула. Пепел сигареты упал на фиолетовое платье, я стряхнула его, оставляя серую полоску. - Они приходят в ужас, заметив у себя избыток души. Терзаются. Не спят ночами. Будто больные раком. А в душе с невероятной скоростью растут, размножаются, увеличиваются в размерах какие-то частички, превращаясь в опухоль. Душевную опухоль. Только никто не хочет чувствовать себя обречённым. Ведь человек обязан быть красивым. Красивым и телом, и душой. Без всяких опухолей! Гармоничным, любящим, счастливым... Карлики или горбуны свыкаются со своей неполноценностью и забывают о ней. К счастью, так же забываются иногда и те, кто рождён для муки. Гядиминас ещё не терял надежды доказать себе и другим, что идёт по жизни лёгким танцующим шагом, насвистывая и напевая, чувствуя себя в этом мире как рыба в воде...

- Мне его именно так и описывали...

- Многие в это верили. А он и само страдание пытался объяснить как препятствие, которое судьба воздвигает на безоблачном пути его жизни. Гядиминас грациозно его огибал и, насвистывая, летел дальше, через розовое настоящее навстречу лучезарному будущему. Он думал, что причина идёт впереди страдания. А на самом деле наоборот... Конечно, если ты рождён для страдания, тебе надо как-то его оправдать. У Гядиминаса всегда находились причины. И даже вполне убедительные. Он излагал их горячо и вдохновенно, словно преступник - алиби. Но будь он создан для равнодушия или для веселья, он бы не обращал на эти же самые причины никакого внимания или сразу бы о них забывал. Он видел бы только то, что не пробуждает никаких чувств или веселит. Так и любовь опережает причину, опережает свой объект. Любовь появляется раньше, чем вызвавший её человек. (Я подумала, что, возможно, была бы счастливее, если бы «алиби» моей любви был Повилас, а не Ты. Однако, внимательно посмотрев в его бледное лицо, я поняла, что для меня он более мертв, чем Ты.) Каждый человек - это замкнутая система любви, или отчаяния, или глупости, или радости, или страдания. Река, несущая только свои воды - прозрачные или мутные, спокойные или бурные. Замкнутая система. У неё бывают свои приливы и отливы, но всё окрашено только одним цветом. Человеческая жизнь - это одноцветная репродукция образов, чувств, событий, мыслей всего мира. Голубая - если человек создан для печали, зеленая - если для надежды, серая - для покорности, чёрно-красная - для страдания. В водах зелёной реки мир отражается зелёным, в жёлтой реке - жёлтым, в мутной - мутным... Твой цвет, - Повилас сделал паузу и улыбнулся - криво, насмешливо, словно собираясь сказать что-то непристойное, - фиолетовый. Цвет тоски и одиночества. Вот почему ты выдумала любовь к умершему. Хитро придумала. Все поверят. Ведь иначе это просто нахальство: такая красивая девушка - и вдруг одна. Грешно обрекать такое красивое тело на одиночество, - я с усилием оторвалась от его истерически синих глаз и увидела саму себя в бесконечном множестве удаляющихся отражений. А Повилас добавил: - Рассказать что-то о другом человеке невозможно ещё и потому, что чужую жизнь каждый видит в своём цвете.

- Значит, и вы окрасили жизнь Гядиминаса в свой чёрно-красный цвет?

- Детка, я - это совсем другое дело. Я актёр. Если бы я окрашивал всех героев в свой цвет, я совершенно одинаково сыграл бы Гамлета, Владимира, Дон Жуана, Йозефа К. в «Процессе», Орфея, Раскольникова - каждого персонажа он описывал жестом, но при этом мне казалось, что меняются не движения, а сами руки. - Я - это совсем другое. Меня как будто и нет, - Повилас фыркнул, а меня охватил примитивный, опереточный страх, потому что вдруг показалось, что его - настоящего, подлинного - и в самом деле нет; его лицо постоянно менялось до неузнаваемости - как у дьявола. (Прости.) - Зато ты смело можешь мне верить. Мой рассказ совершенно объективный. Или ты ожидала услышать что-то другое и теперь разочарована? - он взял сухой цветок нарцисса и растёр в пальцах.

- Нет, я ожидала услышать именно это, - ответила я, и это было правдой. Я с самого начала знала, что Ты был сотворен для страдания.

[...] Я чувствовала себя совершенно обессиленной. А у Повиласа, казалось, наступил прилив энергии. Не дав мне и рта раскрыть, он выбросил в окно окурки, спрятал в ящик стола немытые чашки, надел черный плащ, подал мне пальто. Когда мы шли по коридору, он вдруг сказал:

- Есть два пути - к любви и к самоубийству. Тот, что выбрала ты - путь к самоубийству.

Я остановилась, прислонилась к стене и больше не сдерживала слёз, хотя тушь противно щипала глаза. Дефилировавшие мимо девицы насмешливо на меня поглядели.

- Выброси всё это из головы, - сказал он, заметив моё жалкое состояние, и добавил: - Я же говорю - ребёнка заведи, или не знаю... Ну, такая девушка красивая, прямо жалко...
[...]

[Rafaello4ka]

Хороший роман, атмосфера СССР здорово передана, я еще кое что помню, прямо опять туда окунулась

[Ingrida]

Сообщение от Rafaello4ka

Хороший роман, атмосфера СССР здорово передана, я еще кое что помню, прямо опять туда окунулась

Мне тоже он нравится в том числе за это
Вот ведь парадокс: автор хотела изобразить отнюдь не идиллическую картину СССР - а сейчас, читая это, я прямо-таки чувствую ностальгию по тем временам... Все-таки что-то в них было...

[Ingrida]

[...]
Зима так и не началась. Странно: я живу только надеждой, что через неделю-другую вернётся какая-то Раймонда и, может быть, расскажет что-нибудь о Тебе. А теперь - опять пауза. Это похоже на дурной сон, когда, забыв обо всём, бежишь на какой-нибудь Ноев ковчег спасаться, но вдруг возникают непонятные, неумолимые, непреодолимые, даже невидимые препятствия; ты бежишь на месте, задыхаешься, увязаешь в топкой трясине, а медлить нельзя, нельзя, нельзя ни секунды, надо спешить! Надо спешить, только я сижу в бесцветной траве на бесцветном берегу Вильняле. В воздухе медленно кружатся листья - серые, бурые, почерневшие, такие плоские, словно много лет пролежали в толстой-толстой книге. Вот один приземлился мне на руку. Почти прозрачный, разрисованный тончайшими линиями - прожилками; совсем другие линии покрывают мою левую ладонь, предвещая судьбу. Сонные утки то и дело разражаются суматошным кряканьем, и тогда начинает яростно лаять собака, охраняющая автостоянку - она звенит цепью и молотит по воздуху передними лапами. Я хочу Тебе написать о себе, но это желание проваливается куда-то, точно камень в воду, и мои мысли расходятся кругами - всё дальше и дальше... Где же Ты сейчас - в Жёлтых Лугах Вечности, в растении, птице, звере, младенце, где-нибудь в Индии, Норвегии, а может быть, совсем рядом? Или Ты унесён музыкой в поющие, звенящие или, наоборот, оглушительно молчащие просторы? Иногда приходит ощущение - не смутное и неуловимое, а острое, пронизывающее - что Ты очень близко, хотя я и не смею надеяться, что Ты жив.

Что же Тебе рассказать об одиночестве, которое тянулось в ожидании Тебя целых двадцать шесть лет? В детстве я очень много болела и за время болезни отвыкала играть и общаться с другими детьми. Кроме того, я считала себя ужасно некрасивой. Мне казалось, что все до одного замечают моё невероятное, исключительное уродство и только из жалости не подают вида. У меня была куча комплексов, и эти комплексы остались на всю жизнь, хотя вызвавшие их причины как будто исчезли. Даже сейчас, находясь среди людей, общаясь с ними, я прилагаю неимоверные усилия, чтобы выбраться из скафандра своего неумолимого одиночества. А окружающим эти усилия, наверно, кажутся некрасивыми, пугающими, отталкивающими, и они не принимают меня в круг своего общения. Я остаюсь в стороне. Мне нравится наблюдать за ними со стороны, потому что я их не люблю. С ними мне было бы неинтересно!

Впервые тоску по Тебе я необычайно остро почувствовала, кажется, в пятом классе. До этого я, словно пущенный кем-то мячик, катилась и катилась вперёд по инерции, но вот стали появляться препятствия, и, натыкаясь на них, я начала понимать, что не просто так качусь, а еще и живу. Я начала любить. Точнее, что-то похожее случалось и раньше, но тогда я ещё не умела давать названия мыслям и поступкам. Помню, однажды мама застала меня с неким Мартинукасом в своей двуспальной кровати... Мы были совсем голенькие и рассматривали половинку сливы, где корчился перекушенный пополам червячок. Нам было по четыре года... Это произошло в Паланге; комната была залита солнцем; мама одевала меня, ругала и так рвала волосы расческой, что я разревелась... Не стоило Тебе этого рассказывать! Как глупо. И ещё вспоминаю, как я - уже первоклассница - гуляю по школьному двору, пахнущему осенними кострами из листьев, под ручку с каким-то мальчишкой, а все оглушительно вопят: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» Я не помню ни лица, ни имени этого жениха, помню только, что он был ещё младше меня... А перелистывая тетради «Анкет» первого, второго, третьего класса, среди нарисованных зайчиков, кошечек и розочек я нахожу загнутые уголки страниц с магическим словом: «ТАЙНА». А там написано: «Анита любит Саулюса», «Анита + Артурас = Л.», «Каролис любит Аниту». Знал бы Ты, какая это для меня теперь тайна! Кто они - Саулюс, Артурас, Каролис? Где они? Пятый класс - это почему-то и есть та самая граница, с которой я начала помнить тех, кого «любила». Сперва - Аугиса, такого хрупкого, похожего на амурчика, с невероятно изящными ручками; помню его испачканные мелом пальчики, рисующие что-то на моей первой парте; помню, как прячу под фартук свои руки - большие, потные, с обкусанными ногтями. Я любила Оцеолу, громко рыдала у него на груди, когда мы на чёрном мустанге летели по бескрайней прерии. Потом - Региса из одиннадцатого класса, в которого были влюблены почти все девчонки в школе; не устояла и я... Не особенно раздумывая, что именно чувствую к нему, как и отчего, я пихала любовные записки в карманы его зелёного пальто, звонила по десять раз на дню, только чтобы услышать нетерпеливое «Алло!» Любила мушкетёра Атоса, была его женой и в борьбе за справедливость сложила свою гордую голову на эшафоте. Любила графа Монтекристо, почему-то тонула вместе с ним в бушующем ледяном море, освещённом луной... Любила Эдиса, своего одноклассника, пропахшего потом, грязными носками и табаком, вечно попадающего во всякие скандальные истории, из которых я в мечтах его выручала, пока он в конце концов не загремел в колонию. Конечно, была и пора кинозвёзд: я любила Жана Марэ, Алена Делона, Регимантаса Адомайтиса и - Штирлица...

[Ingrida]

Меня всё это время не любил никто. В классе меня недолюбливали, потому что я очень хорошо училась, была высокой, худой, некрасивой и неразговорчивой. В девятом классе моя фигура полностью сформировалась; я сгорала со стыда на медосмотрах и уроках физкультуры, когда всем было видно, что я уже ношу лифчик. Вот и представь меня в длинной, болтающейся, как на вешалке, школьной форме, с туго заплетёнными косами, с тоскливыми, как у телёнка, глазами и густыми бровями, которые я упрямо, глотая слёзы, выщипывала пинцетом. Но вот какой-то парень из одиннадцатого класса, сообразив, что моё длинное тело не так уж безобразно, прилепил мне прозвище Long Tall Sally. Мои девятиклассники с восторгом его подхватили, но узнав, что такую песенку поёт и Литл Ричард, и Чак Берри, и даже «Битлз» самозабвенно распевают «very pretty girl», решили, что такой чести я недостойна. Из Long Tall Sally сделали Длинную Сяйле*, а потом - просто Сяйле. Итак, я была долговязой, сутулой, несчастной зубрилой Сяйле с красным от выщипанных бровей лбом, которая круглыми сутками самозабвенно читала романы. С четырнадцати до восемнадцати лет я не жила, а читала. В то время как все одноклассники по уши погрязли в первой любви, свиданиях, поцелуях, вечеринках, я получала приевшиеся до тошноты пятерки, читала Некрасова, думая, что это и есть тот самый русский писатель, равных которому нет и не будет и от которого все кайфуют (то есть Достоевский), бродила, мечтательная и одинокая, по ночному Парижу, пела в группе Джона Леннона и снималась в фильмах Бергмана...

Школу я ненавидела. Помню свою мерзкую зелёную парту среди мерзких зелёных стен и зелёную доску, которую вытирали вонючей зелёной тряпкой... Да, запахи я помню лучше всего: валерьянки - из кричащих ртов учителей, квашеной капусты - в коридорах, хлорки - в столовой и туалетах, пота и пыли - в спортзале, сладковатый аромат фрезий во время последнего звонка, щиплющий горло дым первых сигарет на чердаке. Этот чердак был завален сломанными столами, скамейками, вешалками, и там жили тысячи голубей. Здесь вечерами собирались девчонки и, расположившись на полу, покрытом толстым слоем перьев и и птичьего помета, устраивали спиритические сеансы. Почему-то мы обычно вызывали Муссолини или Гришу Распутина и слушали их многообещающие рассказы о любви.

Потом все принялись хипповать: отращивать волосы, украшать одежду вышивками, носить бусы, плести браслеты, путешествовать «транзом», убегать из дому, ездить на «сейшены», собираться в «коммунах», углубляться в теории свободной любви, создавать поп-группы, покупать за бешеные деньги пластинки «Роллинг Стоунз», Джими Хендрикса и «Йес», ставить на дачах подпольные рок-оперы - «Jesus Christ Superstar» и «Hair». Я, разумеется, оставалась в стороне. Я чувствовала себя среди них как чужак, вор, враг. Совсем не вовремя обстригла волосы. Слушала «Санта-Лючию» Робертино Лорети, а больше всего - Рафаэля.

Кроме книг, у меня ещё были сны. Дни я проводила в томительном ожидании ночи, того благословенного мига, когда я лягу спать, и сон перенесёт меня в другую реальность. Ведь половину нашей жизни мы проводим во сне, и кто может сказать, какая из этих реальностей - настоящая? Может быть, оттуда, из снов, наша обычная жизнь кажется бледной, скучной, бездарной выдумкой, где нельзя летать, ходить по воде, быть с теми, кого больше всего любишь... Иногда я просто ненавидела себя за эту проклятую жизнь во сне и в мечтах, в ожидании, в тоске: без чувства реальности, не ЗДЕСЬ, не СЕЙЧАС. Я не умела и не умею радоваться, получать удовольствие от вещей, к которым обычно приклеивают ярлыки «исполнение желаний» или «как во сне».
________________
*Сяйле (лит.) - слюна

[Ingrida]

Расскажу Тебе ещё и такой эпизод. В десятом классе я была влюблена в Ван Гога. Мы с подругой сидели в «Неринге» и пили кофе. Подруга что-то рассказывала, а я в окружении стаи каркающих ворон летела через цветущий алый луг вслед за Винсентом (Ван Гогом), надеясь удержать его от самоубийства.

- Чего этот дед так на тебя уставился? - спросила подруга. И точно, за соседним столиком сидел какой-то мужчина и внимательно, даже нахально меня разглядывал. Когда наши взгляды встретились, он улыбнулся, сложил пальцы в квадратную рамку и через неё стал наблюдать, как я заливаюсь жаркой краской... Не знаю, зачем я начала всё это рассказывать. Такие бессмысленные, ничего не значащие вещи... Прости... Однако раз уж начала, то расскажу до конца. Господи, как это банально - сбывшаяся мечта! На улице нас догнал тот самый мужчина и, положив руку мне на плечо, спросил:

- Барышня, хотите сниматься в кино?
Боже мой! Вопрос, о котором мечтают все девушки на свете, сколько раз он звучал в моих самых фантастических грезах! Вопрос, который таким же насмешливым тоном на разных языках задают Золушкам во всех уголках земли! Я расхохоталась, чувствуя, что этот истерический смех может в любую секунду обернуться слезами:
- Да, конечно, да!...

На следующее утро я явилась на киностудию. Меня гримировали при ярком, безжалостном свете перед огромным зеркалом. Я боялась открыть глаза, чтобы не сгореть со стыда при виде своего отражения. Я всегда придерживалась такой страусиной тактики: не смотрела в зеркала, витрины, окна, даже на случайные свои фотографии. Целый час мне красили глаза, начёсывали волосы. Обрядили в короткое чёрное платье на тоненьких бретелях - чтобы все увидели, какая у меня длинная шея и костлявые плечи, а руки и ноги - как макаронины. Мало того, ещё и обули в чёрные туфли на высоченных каблуках - наверняка затем, чтобы я своей начёсанной головой достала до потолка. Когда меня на несколько минут оставили в гримёрной одну, я набралась смелости и открыла глаза. Из зеркала на меня взирала красавица, какими пестрят журналы мод, киноафиши, рекламные плакаты, упаковки мыла, шампуней, колготок, дорогой косметики... Я, Длинная Сяйле, таких презирала! Обведённые чёрным глаза с серебряными веками и приклеенными ресницами сделались глубокими и томными, а тёмно напудренные скулы были прямо как у Софи Лорен; на фоне всей этой красоты нос выглядел миниатюрным, а губы блестели, как рубины - вот! Остаётся добавить ещё одну банальную фразу: я с трудом себя узнала. Со временем эта фраза стала повседневной; собственно, это главное, что я могу сказать о себе - «Я с трудом себя узнаю». Ведь Ты ещё не знаешь, чем я вообще занимаюсь. О! Шешелис уже обмолвился, что я работаю обнаженной моделью в Художественном институте. Иногда - в Союзе художников: там и компания интересней, и платят больше... Я не узнаю себя в их рисунках, литографиях, офортах, полотнах, скульптурах, но это ерунда! Хуже другое: позируя, я словно раздваиваюсь, отрываюсь от действительности и смотрю на себя со стороны, не узнавая своего безупречно красивого тела, расположившегося на полосатом матрасе, грязном покрывале или жёлтой шёлковой драпировке в ярком свете среди рефлекторов и обогревателей. Иногда становится страшно. Я ещё и манекенщица, но не узнаю себя в журналах мод. Не потому, что яркий макияж и роскошные платья меня как-то особенно меняют! Моё тело стало для меня совсем чужим, враждебным, ненавистным ещё тогда, когда я считала его уродливым. Мне так и не удалось приручить его заново. Поэтому я обращаюсь с ним свободно, смело, безжалостно, как с посторонним предметом. Порой мне кажется очень несправедливым, что в нашей жизни так много решает внешность... Одно время я танцевала в ночном баре - самый что ни на есть пристойный канкан, причём полностью одетая... Раз я услышала, как мать моей подруги говорит: «Зачем ты якшаешься с Анитой, она ведь занимается всеми этими свободными профессиями...»

[Ingrida]

Ну ладно, расскажу, чем закончилась моя артистическая карьера. Ты наверняка догадываешься, кого я должна была играть с таким гримом и в такой одежде? Конечно же, девицу лёгкого поведения - да не какую-нибудь, а парижанку. (Главный герой ненадолго оказался в Париже, встретил меня, а потом никак не мог забыть... Мое лицо с полуопущенными веками и приоткрытым ртом всплывало крупным планом в самые неожиданные моменты его жизни... Герой был журналистом и прекрасным человеком, он всё мечтал, как выведет меня на честный путь...) Мне причитался вполне солидный полутораминутный эпизод, но я самым идиотским образом скомпрометировала себя в первый же день съёмок. Вот послушай: на набережной реки Нярис, изображавшей Сену, мы с моим героем должны были поцеловаться. Я стояла посреди площадки, отгороженной верёвкой, вокруг толпилась целая куча зевак, суетились операторы, осветители, ассистенты, гримёрши, художники и так далее. По команде «Мотор» герой подошёл ко мне, обнял, склонился к моему лицу, я почувствовала его дыхание, его губы совсем рядом с моими, и мне стало страшно! Вдруг герой меня отпустил, и из какой-то немыслимой дали до меня донесся его голос:
- Ха-ха-ха, эта малютка не умеет целоваться, - Такой фразы в сценарии не было.

Я поняла, что это обо мне. Послышался взрыв смеха. Я бросилась прочь, пролезла под верёвкой, всхлипывая, пробилась через хохочущую толпу ротозеев и, уже не сдерживая слёз, побежала прочь по набережной. Тогда мне было семнадцать лет; ты не поверишь, но я действительно не умела целоваться... В тот же вечер ко мне приехал режиссёр и подарил потрёпанный, зачитанный почти до дыр экземпляр «Камаcутры». Он заявил, что искусству любви, особенно такой красивой девушке, как я, нужно учиться по самым лучшим образцам. Когда он уехал, я начала читать эту восточную мудрость, и меня вдруг охватил страх – в сто раз сильнее, чем на съёмочной площадке. Это был страх, смешанный с омерзением. Плохо соображая, что делаю, я разорвала «Камаcутру» на мелкие кусочки и выбросила в мусорное ведро... Ты не сердишься, что я Тебе всё это выкладываю? Наверно, это влияние ещё одного дурацкого стереотипа: рассказывая о себе, надо обязательно упоминать и так называемые «пикантные подробности».

[...]

Пора идти, но я обязана сказать еще кое-что: я была замужем. Мой муж был старше меня на двадцать лет. Он был фотографом, мы познакомились во время школьного выпускного вечера в окутанном туманом Калну-парке. Я его не любила, но безумно хотела стать самостоятельной, освободиться от опеки родных, которые все до одного были диктаторами. Мои мать, отец, старший брат, бабушка не представляли себе, как можно жить, не навязывая другим своей воли. Это было просто запрограммировано у них в генах. Даже если они ничего не делали и не говорили, только от их присутствия исходило что-то вызывающее, насильственное, повелительное. У каждого из них была своя система диктатуры, враждебная другим, и все праздники - Новый год, дни рождения, торжественные обеды и прочие семейные собрания - оборачивались ссорами, яростным выяснением отношений, сущим адом. Я была самой младшей, поэтому все считали своим долгом меня контролировать, толкать, тянуть, понукать, одёргивать, наставлять... Иногда я испытывала чисто физическое удушье от такого навязчивого их присутствия. Тебе может показаться, что я их совсем не люблю. Для меня самой нет ничего страшнее этой мысли. Я люблю их, но во время тех злополучных семейных праздников, которые заканчивались всеобщей грызнёй, самоубийство казалось мне единственным выходом. Такая неспособность самых близких людей быть вместе, понимать друг друга была для меня очевиднейшим доказательством неизбежности человеческого одиночества. Конечно, мы все любили друг друга, но очень часто забывались и из-за сущей ерунды воевали до исступления, до безумия. Если мать принималась ругать меня из-за невынесенного мусорного ведра, невыстиранного платья или стрелки на чулке как раз тогда, когда мне хотелось просто тихо посидеть или сказать ей, что мне грустно, то тщательно замаскированный абсурд такой жизни прорывался фонтаном. «Ты доведёшь меня до самоубийства, ты, ты, ты!» - кричала я матери, задыхаясь от отчаяния, что говорю ей такие вещи, а она в ответ пожимает плечами или сухо бросает: «Демагогия». В эти минуты мне было безумно жаль себя, а мать казалась чужой, сильной, крепко привязанной к жизни - мужем, двумя детьми, квартирой, машиной, любимой работой, карьерой... Потом наступала ночь раскаяния. Пойми, я хотела вырваться из этого замкнутого круга, где любовь обращалась в раздражение, гнев, взрывы отчаяния, которые оседали пылинками несмелой нежности, обещающими недолгий мир...

В общем, я вышла замуж. Вместо двух детей было два аборта. Есть и алиби! Я училась на актёрском факультете, все прочили мне сногсшибательную карьеру. Бросила после второго курса, сама не знаю почему. Тогда мне это казалось вызовом всему свету. Плевком в лицо самой себе!

Мой муж меня очень любил. Поначалу я наслаждалась этим, но постепенно стала замечать, что его любовь превращается в пассивную агрессию, в опасную концентрированную энергию, как та музыка из рассказа Саулюса. Мне нечем себя оправдать.

Иногда мне кажется, что я скоро исчерпаю ЛИМИТ ЛЮБВИ, который выделен каждому в ограниченном количестве. Скоро израсходую данную мне энергию любви, влюбляясь в случайных, совершенно не нужных мне людей. А чужие, не мне предназначенные мужчины, влюбляясь понапрасну, расходуют любовь, которая суждена мне. Вообще мне везёт там, где хотелось бы, чтоб не везло, и наоборот. Моих вызовов жизнь не принимает, швыряет их обратно в лицо. Я - черта между чёрным и белым, между теми, кого люблю, и теми, кто любит меня; между теми, кто меня не любит, и теми, кого не люблю я; между тем, чего желаю я, и тем, чего требует от меня мир; между тем, что мне дано и чего не дано... Между двух полюсов, которые не соединяются, не соприкасаются. И меня нет ни на одном из них.

Но теперь я спасена, я люблю Тебя, и пора кончать эту глупую бесполезную исповедь. Начинается дождь, и буквы расплываются, как синие ягоды на белом полотне...
[...]

[ka-ten-ka]

Захватывающее чтение. И перевод очень хороший, у Вас талант. Буду ждать продолжения...

[Ingrida]

Сообщение от ka-ten-ka

Захватывающее чтение. И перевод очень хороший, у Вас талант. Буду ждать продолжения...

Серьезно? Спасибо
Я уже столько лет к этому переводу возвращаюсь, что он мне прямо как родной
Попозже вывешу еще кусочек...

[ka-ten-ka]

Сообщение от Ingrida

Серьезно? Спасибо
Я уже столько лет к этому переводу возвращаюсь, что он мне прямо как родной
Попозже вывешу еще кусочек...

Серьезно-серьезно! А сама Вы не пишете?