Еще один отрывок... но не мой.

[Dukat]

Мне тоже очень понравилось.

[Ingrida]

Сообщение от Dukat

Мне тоже очень понравилось.

[Ingrida]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Сегодня утром я получил твоё письмецо. Отчёт о нашей с тобой ночи и о плане Побега. Очень интересно! Всё-таки правильно Повилас говорил, что случайные откровения - это всё равно что случайные половые связи. Но свои собственные исповеди я очень ценю, поэтому в отместку расскажу о себе.

Не знаю, как тебе нравится такая оболочка и форма исповеди, но для меня это - просто кайф! Когда вокруг много народу, я люблю беседовать с теми, кого рядом нет. На всяких вечеринках, тусовках, пьянках я устраиваюсь где-нибудь в уютном уголке, от выпитого алкоголя у моего внутреннего голоса развязывается язык, и начинается поток сознания. Я не люблю разговаривать сам с собой и терпеть не могу пьяных откровений с хлопаньем по плечу всяким кретинам: «Эх, старик, ну ты же меня понимаешь...» Ты наверняка заметила, что легче всего общаться с воображаемым собеседником, который терпеливо слушает, со всем соглашается, а если и спорит, то заранее знает твои встречные аргументы. Стоп, я уже начинаю заговариваться - наверно, перебрал. Я валяюсь на диване на очередной гнусной вечеринке. Поёт Элтон Джон, одновременно усыпляя и сводя с ума. Я хочу поговорить о том, что произошло с нами несколько дней назад... Ладно? Я... (Ах, ёлки, эти идиоты, заметив моё блаженное одиночество, швыряют мне какую-то девицу, слава богу, не тяжёлую, потому что она валится прямо на меня под оглушительный хохот и комментарии:

- Гядасу нужна девочка, а то просто страшно смотреть, как такой очаровашка мается в одиночестве!

- Гядиминас, тебе - самый свежий кусочек...

- Что ж это за вечеринка, если Гядас один?! Сколько помню, он всегда с кем-нибудь миловался!

Я сажусь, девочка тоже, ей лет тринадцать, не больше - чёрт знает, как её занесло в нашу компанию. У неё очень светлые, расчёсанные на прямой пробор волосы, зелёные, опьяневшие, лениво мигающие глаза, рекламные зубы... Я обнимаю её, а она вся напрягается, будто я собираюсь сделать ей больно; я целую её в щёку, нежную и душистую, она вдруг расслабляется, прижимается ко мне и кладёт голову мне на плечо. Она не помешает нам с тобой беседовать. Слышу, как кто-то говорит:

- Ну вот, Гядас уже целуется - значит, вечеринка идет как надо!)

Так вот, когда я прочитал твои письма, до меня наконец дошло, что же с нами случилось. Поначалу я никак не мог понять, чего тебе от меня надо - наверно, я и вправду жутко несообразительный. Не успел я вернуться в Вильнюс, как меня охватило ужасно неприятное чувство, будто я угодил в западню или капкан, однако мне и в голову не приходило, что в этом виновата ты. Когда я увидел тебя на автобусной остановке, мне ясно послышался звук захлопнувшейся двери или опустившейся решётки в клетке. Встретив твой пристальный, изучающий взгляд, я сразу понял, что все неприятные ощущения, которые, словно рой гигантских насекомых, кружились над моей головой, не давали покоя днём и прогоняли сон ночью - это твоя работа. Я прикинулся, что не обращаю на тебя ни малейшего внимания, и занялся какими-то девочками неясной идейной ориентации; не помню, за кого они себя выдавали - за гринвич-панков, вегетарианок или экстрасенсов. Но вскоре появилась ты, налетела с такой силой, что меня просто бросило в дрожь. Я пытался разобраться: что же произошло? Любовь с первого взгляда? Злополучное сходство с Александром Блоком? Или... (Ах, моя белокурая девчоночка понемногу входит во вкус и обеими руками обвивает мою шею, я целую её в губы, она вновь замирает, не зная толком, как реагировать, мне и смешно, и классно от этого её неумения...) Так вот, на чём мы остановились? Ага! Каждый раз, когда ты смотрела на меня, я ощущал, как по всему телу проходят какие-то тёмные, тяжёлые, обжигающие волны, вызывающие непонятную слабость; я сам не мог разобраться - страх это или желание. Если честно, то ты мне совсем не понравилась, однако с моим телом порой творятся странные вещи независимо от сознания, воли и разума. Я даже немного успокоился, решив, что это всего-навсего моё развращённое тело желает тебя, а я это желание удовлетворять не собираюсь.

Стоп, я снова понемногу заговариваюсь. Значит, мы с тобой болтали. О войне: ах, чёрт побери, чем же им не угодила эта безумно красивая планета, всё делается для того, чтобы её уничтожить! О парапсихологии: ах, этот Стивен Кинг - крутой мужик; это ж надо додуматься - пирокинез!.. Под разговоры про парапсихологию в моей пьяной голове даже мелькнула мысль, что ты, наверно, вампир или зомби и собираешься поглотить мою душевную энергию, разрушить ауру или выкинуть ещё какой-нибудь нехороший трюк, губительный для нас, простых смертных (не так давно я наслушался подобных историй в кругах так называемых «людей искусства», занятых «духовной карьерой»). Я даже принялся лихорадочно рыться в своей всё больше и больше хмелеющей голове, безуспешно пытаясь вспомнить, что же нужно делать, когда случается такая беда (напали зомби, или как там поёт «Антис») - ага, вот так сложить пальцы, обвести вокруг себя защитный круг... Однако все эти усилия закончились только приступом смеха - я хохотал до слёз. Наша с тобой беседа продолжалась в лучших традициях. Перекинулись на Восток: а вот в одной тибетской духовной академии перед выдачей диплома студентов в мокрых рубашках выгоняют на снег, и если не сможешь высушиться с помощью своей внутренней энергии, то вместо диплома получишь воспаление лёгких, вот так-то, девочка моя! Энергия Кундалини, проходя через центр лёгких, уменьшает относительный вес тела, и можешь ходить себе спокойно по воде; проходя через центр крыльев на спине, связанный с солнцем и зависящий от его притяжения, она помогает достичь левитации; да-да, летай себе на здоровье! Тот же поток энергии, проходя через мозжечковый центр, вызывает абсолютный слух, а через третий глаз, хо-хо - ясновидение и телепатию! А дервиши на одной своей оргии в Баден-Бадене бросали бутылки в костёр, а потом, ой-ой-ой, голыми руками лепили скульптуры из расплавленного стекла... Эта болтовня меня окончательно успокоила: мне стало ясно, что ты такая же, как все - так же не отличаешь зёрен от плевел, так же потеряла равновесие в мировом и своём собственном хаосе. Из-за этого ты стала мне бесконечно близкой, и я плюнул на свои дурацкие подозрения и вопросы - кто ты, откуда ты, почему ты и зачем я тебе сдался... (Моя тринадцатилетка набралась смелости и нежно прикасается губами к моим губам, хотя целовать боится. «Крошка, - говорю я, - не бойся, от этого детей не бывает», - и целую её по всем правилам, она шепчет: «Нет, не надо, не хочу», - а ведь на самом деле хочет, всё сильней прижимается ко мне, отворачивает голову и ждёт, когда я снова найду её губы...)

Видишь, на этот раз нас постоянно перебивают... Всё закончилось тем, что мы нашли чердак и занялись любовью. Это было действительно классно - я даже не ожидал, что мы так сразу споёмся, будто прожили вместе по меньшей мере год. А когда мы в конце концов уснули, случилась странная штука. Мне, как всегда, снилась какая-то неразбериха, и вдруг охватило неприятное чувство, будто я падаю с головокружительной высоты, даже уши заложило и защекотало под ложечкой - так бывает, когда самолёт попадает в воздушную яму. Я почувствовал под ногами землю - наверно, перенесся из одного пространства в другое. Оглядевшись, я увидел, что стою на горной дороге. Вокруг росли красные деревья, и всё, что так или иначе зависит от хлорофилла и должно быть зелёным, было красным. Красные листья на привычно бурых, серых, чёрных ветках, красная трава, красные стебельки цветов, красный мох на камнях, красные, усыпанные фиолетовыми ягодами вьюнки на скалах... Эта краснота даже отдалённо не напоминала приятные и тёплые краски осени. Яркий и ядовитый цвет звенел, как огромный колокол. Стало больно глазам. Я понял, что это сон, только не мой. Это был твой сон! Не знаю, как я это сообразил. Может, это вполне естественно: ведь смешно было бы хвастаться тем, что, зайдя в чужую комнату, понимаешь, что она не твоя...

[...]

[Ingrida]

[...]

Ты проснулась и некоторое время лежала не шевелясь, как часто делают люди, очнувшись от кошмара. Я подумал было, что, раз уж мы оба не спим, не помешало бы и любовью заняться, но, вспомнив тревожное предчувствие, которое мучило меня всю неделю, счёл за лучшее притвориться спящим. Я... (Ах, моя тринадцатилетка ластится ко мне робко и нежно, как наказанный ребёнок, даже расстёгивает верхнюю пуговицу моей рубашки и, трепеща, гладит мою шею кончиками пальцев.) Так вот, снова заснуть мне не удалось; ты тоже все крутилась и смотрела на часы, то и дело жалобно вздыхая. Наконец ты поднялась и начала поспешно одеваться, не сводя с меня глаз. Перед уходом ты поцеловала меня в лоб и положила в изголовье какой-то чёрный пакет - там были твои письма... (Я предлагаю своей малютке снять свитер и сам расстёгиваю все пуговицы на рубашке, она смотрит на меня с таким ужасом, будто я разделся догола и теперь с рёвом срываю с неё одежду, собираясь насиловать. Я беру её за руку, целую все пальцы по очереди, девочка хихикает, тут же сбрасывает свитер и остаётся только в нижнем белье, я говорю: «Ну-ну, детка, так мы с тобой слишком далеко зайдём...»)

Твои письма, спрятанные, как фотобумага, в чёрный светонепроницаемый пакет, производили зловещее впечатление. Да вдобавок эта записка: «Когда прочтёшь - сожги!» - тебе же не пятнадцать лет!.. Когда я уходил, остальная компания храпела. Я болтался по саду, конфискуя на ходу всякое индивидуальное добро - клубнику, садовую землянику, недозрелую смородину - и ломал голову: что мне, чёрт побери, делать с твоими письмами? Читать, не читать, выбросить в мусорное ведро, положить посреди дороги - пусть читают все, кому не лень, и радуются?.. В дальнем углу сада, среди кустов с жёлтыми, остро пахнущими цветами я обнаружил старый мангал, полный сухих угольков. Я развёл огонь и принялся читать. Твой ровный, аккуратный, ученический почерк меня бесил. Прочитав письма, я бросил их в огонь, как ты и велела - обалденная романтика! Если я когда-нибудь расскажу тебе о своей жизни, то ты увидишь, что в ней навалом таких сцен - как в романе сентиментальной, истеричной старой девы, мнящей себя Достоевским.

(...моя тринадцатилетка, весь вечер проучившись целоваться, начинает понемногу распаляться - чёрт знает, как придётся с ней бороться? Рядом садится её подруга, очкастая, с жирными волосами - вечно отвергаемый тип - и шепчет, косясь в мою сторону: «Граже, пойдём отсюда, добром это не кончится...» Я одним изящным движением снимаю с неё очки (никогда не думал, что я такой ловкий) и целую. Бедняжка так пугается, что даже мне становится не по себе, я говорю: «Садись к нам, детка, буду развлекать вас обеих». И что ты думаешь - она садится рядом, буркнув Граже: «Ну-ка, подвинься», - со смеху можно умереть. Наверно, со стороны я выгляжу как степенный глава семьи, который уселся смотреть телевизор со своими отпрысками; интересно, какая у нас разница в возрасте - шесть, семь, восемь лет? Граже вдруг заявляет: «Знаешь что, Лайма, иди домой одна!» - и начинает очень неумело, зато горячо и искренне меня ласкать. Вечно отвергаемая Лайма забирает свои очки и исчезает. Ну, не могу же я удовлетворить всех сразу...)

Огонь был слабый, дрова сырые, однако твои письма мгновенно сгорали, точнее - чернели, превращаясь в хрупкую, рассыпающуюся субстанцию. На чтение я потратил, наверно, часа два, костёр догорал, красные угли издавали странные потрескивающие звуки - казалось, поблизости журчит вода или кто-то топчет ногами тонкий, только-только образовавшийся лёд. Так вот, твои письма мне очень не понравились, потому что отдавали всем, что меня больше всего бесит: тетрадями «Анкет», мелодрамами, легковесными истериками, эгоизмом во всём - даже в любви, абсолютным непониманием того, что такое ты, окружающие тебя люди и весь мир. Я терпеть не могу всего того, что так мне свойственно! После этого чтения мне целых полдня было тошно. Твои письма были адресованы вовсе не мне, ты писала их самой себе. Это ещё полбеды, в наше время популярны такие выходки - письма в никуда, письма в небеса, письма первому попавшемуся абоненту в справочнике, письма, которые бросают из окна случайным прохожим; каждый спасается, как умеет. Меня разозлило то, что ты всё время врала. Врала самой себе! Я не выношу лжи, хотя бы из-за того, что и сам частенько занимаюсь этим духовным онанизмом - мерзко звучит, правда? И это действительно мерзко! Ты врала с самого начала - когда разглагольствовала о самоубийстве. Я достаточно поработал санитаром в психушках и знаю, что такое суицидная тенденция: кто больше всех ноет, ни черта с собой не делает. Самоубийцы – это в основном тихони, а то и весельчаки. Ну да бог с ними, с этими популярными теориями! Только одно ты сказала правильно - что ты находишься на границе двух миров; из нас с тобой вышел бы мощный клин для расщепления всего, чего угодно! В общем, этими своими исповедями ты совершенно испоганила мне настроение, и не на один день, а надолго. Бедный, бедный Повилас, ему каждый вечер приходится подобную чушь выслушивать! Я даже хотел было пойти к тебе и высказать всё прямо в лицо. А потом сообразил, что ты только этого и ждёшь... Как бы там ни было, теперь уж ничего не исправить - ни тебя, ни меня, ни всей этой каши, которую заварила ты, а расхлёбывать должен я. У меня больше нет ни желания, ни сил. Мне опостылели все эти бредни! Я хочу заняться чем-нибудь настоящим: можешь смеяться сколько угодно - я собираюсь поступать в медицинский и учиться на психиатра, хочу приносить пользу людям. Смейся, смейся: я не виноват, что все мало-мальски серьезные вещи уже настолько затасканы, что звучат хуже нецензурной брани! Я устал от пустоты, от бесконечного ничегонеделанья. Гнусно, когда играют словами, вещами, людьми, оружием, природой, жизнью! Я устал от неправды, неправды, неправды!

Оглушительный хохот - вот тебе раз! Кажется, последнюю фразу я выпалил вслух - что ж, рад стараться, господа: веселитесь! (А моя девочка смотрит на меня своими зелёными глазами, в которых блестят слёзы, и спрашивает: «Почему?» Я встаю и говорю: «Довольно, пошли отсюда.» - «Почему?» - не отстаёт она. «Подними руки», - говорю я и надеваю на неё свитер, поправляю волосы. «Повяжи что-нибудь на шею, а то мама заметит синяки и подумает нехорошее»,- советую я ей. Мы с ней выходим на лестницу, тут она вдруг ударяется в слёзы, загораживает мне дорогу, прижимаясь лицом к моей потёртой куртке. Чертовщина какая-то. «Почему мы уходим? - всхлипывает она. - Почему ты говоришь - неправда?» - и тянется губами к моей щеке. Всё это становится невыносимым! «Неужели самой не понятно?» - «Нет, ведь нам было так хорошо», - лепечет она. «Хватит дурить, черт возьми!» - я тащу её за руку по лестнице, она упирается, а я скандирую: «Всё, всё неправда - наши пьяные поцелуи, пьяные ласки, случайная встреча!» - сам уже не знаю кому: тебе, себе или ей. Она сжимает мою руку и умоляет: «Не бросай меня, не бросай!» Я останавливаю такси, даю ей денег, говорю: «Детка, поезжай домой к маме, выспись хорошенько, завтра всё покажется другим», - а она падает на колени и, обнимая мои ноги, рыдает: «Не бросай меня», - форменный кошмар! Внимание, я опять превращаюсь в героя романов для чахнущих от скуки домохозяек: пытаюсь её поднять, но хитрая девчонка безвольно повисает в моих руках и становится тяжёлой, как мешок с мукой. «Ты самый лучший человек на свете, ты самый лучший человек на свете», - лепечет она сквозь слёзы. Таксист оборачивается и с дурацкой ухмылкой выразительно мне подмигивает, а она не унимается: «Я всю жизнь буду тебя помнить, я даже не думала, что на свете ещё есть такие люди!..» Тут моё терпение лопается, я силой запихиваю её в машину (работая санитаром, я ещё и не такие трюки проделывал), захлопываю дверцу и бегу прочь по пустым, как в бергмановских снах, улицам. Я бегу домой, к ма-а-амочке и па-па-пу-ле, где меня поджидают настоящие радости уютного домашнего очага, ведь для лучшего человека на свете судьба ничего не жалеет, верно?... ) Эх, может, когда-нибудь мы с тобой поговорим о моём детстве, родителях и прочей чепухе, которая, как утверждают авторитеты, формирует (и разрушает!) человеческую личность…
***

[Ingrida]

***
Если честно, я не думал, что нам с тобой ещё когда-нибудь придётся вот так беседовать... Хотя по твоему размаху было ясно, что ты так просто меня в покое не оставишь. Это твоё письмо - последнее - я читаю и перечитываю снова и снова. Всё пытаюсь понять, мог ли я что-то изменить в твоей жизни. Ведь ты не любила меня, не любила. Хоть и повторяла, как бессильное заклинание, как молитву несуществующему богу: «Я люблю, люблю, люблю тебя». Чёрт, у меня даже появляются твои интонации. Нет, никого ты не любила. Я зажигаю свечу, потому что, как и все идиоты, обожаю романтику, и читаю снова:

«Я писала, что Томас дал мне три дня на сборы. Эти три дня я жила с ужасом и надеждой, что Ты будешь меня искать и найдёшь, хотя не отвечала на телефонные звонки и никому не открывала дверь; Ты мог бы забраться в окно, через балкон - ах, да как угодно... Однако Ты не появился, и перед отъездом мне снова стало невероятно грустно. Я всё равно люблю Тебя, Гядиминас!

Сейчас я совершенно одна в чужом городе, из окна моей пустой холодной комнаты видны бесконечные камышовые заросли, которые от множества птиц словно цветут огромными белыми цветами. Каждую ночь мне снится один и тот же сон: я бегу со всех ног, ломая ярко-красные камыши, неожиданно натыкаюсь на Тебя, Ты обнимаешь меня, целуешь, я жалуюсь Тебе: «Мне очень, очень плохо», - а Ты в ответ: «Неправда, это мне очень, очень плохо», - и я начинаю течь у Тебя из рук, превратившись в какую-то прозрачную, как вода, жидкость... Потом всё вокруг заливает жёлтый цвет, меня уже нет, а Тебе на голову садится большая тёмно-зелёная птица со светящимися глазами. От её тяжести или от удара Твоё тело раскалывается; от самой макушки Ты покрываешься трещинами и рассыпаешься на мелкие осколки, которые, словно влекомые центробежной силой, разлетаются во все стороны, сияя жёлтым светом в тусклом полумраке...

Томас навещает меня редко, хотя я с ужасом чувствую, что начинаю к нему привязываться. Я ему не нужна: в первый же день нашего знакомства он заявил, что ищет женщину, которая бы всю жизнь сидела у его ног, не поднимая головы - только бы варила, стирала и рожала детей (мальчиков!). И при всём этом молилась бы на него. А Томас потихоньку готовил бы свой мировой переворот. Я знаю, что стоит мне хоть немного расслабиться, потерять бдительность, и я попаду к нему в зависимость, может быть, даже влюблюсь в него. Мне остаётся только лечь на пол, включить радио и плакать, держа ладонь над огоньком свечи. Я люблю Тебя, Гядиминас, и иногда ощущаю себя пустым сосудом, потому что всё, что во мне было, отдано Тебе, для других не осталось ничего, даже ненависти. Я люблю Тебя, и это меня поддерживает. Томас иногда сжимает мне виски обеими руками, как будто хочет расколоть мою голову или продемонстрировать какие-нибудь свои экстрасенсорные способности, пристально смотрит в глаза и шепчет:

- Ну, скажи, скажи наконец, в чём твоя сила? В жизни не видел такой крепкой бабы: другая на твоём месте давно бы рехнулась, а ты держишься… За что, чёрт побери? Как?

А потом он хищно скалится и начинает хохотать так, что мне кажется - все вещи в моей маленькой комнатке вот-вот развалятся и разобьются. Он бесится, потому что не может меня разгадать, не может найти самых потайных, самых ранимых мест моей души; не зная их, он не в силах меня сломать.

- Ты, Золушка, ещё будешь плакать кровавыми слезами, что не слушалась меня, - неистовствует он. - Место женщины - у ног мужчины: сидеть себе, копошиться в своих мелких делах, и чтоб ни звука, а то ишь ты - вообразила себя этакой дикой кошкой, свободной и независимой. Фантастика! Только посмотрите на неё: вся из себя независимая барышня - а в сердце ад кромешный! Ха, думаешь, я не вижу? Создала себе божка и молишься тайком, тайну свою хранишь - ох, и наивная же ты! Мне на это плевать, я знаю, что разговорами богов не уничтожишь. Надо уничтожать тех, кто им молится, - он хватает меня за шею, - как однажды сделали в Тибете господа китайцы: взяли да прикончили несколько тысяч монахов за одну ночь! Фантастика! В России таких, как ты, называли кликушами. Никому и в голову не приходило их жалеть. Взял палку, отдубасил как следует - и порядок, сразу все мании выветрились.

Этим он и занимается целыми днями: хлещет меня словами до слёз, до крови, до бешенства. А когда не действуют никакие слова, он просто начинает бить меня по лицу. Заламывать руки. Насильно ставить на колени. И когда я из последних сил стараюсь на это не реагировать, он с криком: «Мазохистка проклятая, извращенка!» - выбегает вон, хлопнув дверью. Мне здесь так плохо!

Я уже знаю, что мне делать. Только хочу вернуться в свой город. В Твой город. В Вильнюс. Как странно, что уже осень! Люблю!»

Когда пламя свечи неожиданно лижет край бумаги и скользит всё выше, жадно поглощая твои слова, я не пытаюсь ему помешать. Меня даже не удивляет, что это твоё Последнее Письмо вдруг загорелось... Нет, я бы ничем не смог тебе помочь. Сегодня утром, когда позвонил твой Шешелис и сказал: «Ты уже в курсе, что Анита спрыгнула с девятого этажа?.. В свой день рождения! Чуть ли не на головы гостям. Финиш! И - успешно. Вчера похоронили», - у меня трубка выпала из рук. Как будто ещё возможно было что-то изменить - в тебе или во мне... Я бросился искать это Последнее Письмо, которое получил месяц назад.

Конечно, глупо теперь говорить, что тебе не стоило этого делать... Самоубийство - это вечный ответ на временный вопрос. Видишь, как я расчувствовался? Я даже сажусь за стол, беру листок бумаги и начинаю тебе писать.
***